Друг мой, брат мой... (Стрелкова) - страница 105

Едучи в одном из тарантасов, Трубников видел, что кочевой аул растянулся на всю степь, сколько хватал глаз. И воображалась картина всеобщего счастья, благоденствия, свободы, равенства, братства — от времен стародавних и на веки веков, — что не могло быть правдой и не было ею. Трубников с тревогой поискал глазами Чокана. Чокан ехал верхом на статном огнехвостом скакуне — не на том ли, которого резал минувшим летом из деревянного чурбачка истосковавшийся по дому Макы?

В конце лета кочевые аулы, завершая предписанный природой степной круговорот, возвращались по своим зимовкам. Трубников чувствовал себя здоровым. Абсолютно здоровым! И следа не осталось от проклятой петербургской болезни! Он знал это без доктора — по своей эгоистической радости. В Сырымбете приглашенный кокчетавский военный лекарь прилежно выстукал Трубникова и развел руками: "Степь совершила чудо!"

Он может вернуться в Петербург — к друзьям, к общему делу. Приедет, взбежит, не задыхаясь, к Потанину на чердак, закричит во все здоровое горло: "Степь совершила свое чудо!"

— А что Чокан? — спросит Григорий Николаевич.

Как он ответит Потанину? Чем объяснит, отчего Степь, такая добрая к заезжему петербуржцу, не поставила на ноги сына своего, плоть свою Чокана Валиханова? Чокану не полегчало здесь настолько, чтобы он мог уехать. Да и полегчало ли ему вообще? Какие соки — кроме добрых и здоровых — текут здесь к нему, не давая покоя?

С чувством какой-то своей вины простился Трубников в Сырымбете с гостеприимным валихановским поместьем.

Местом ссылки ему назначили укрепление Верное. Трубников ехал туда с надеждой на скорую встречу с Валихановым. Последнее от него письмо пришло из Верного. Чокан писал, что поселился у давнего приятеля своего Тезе-ка и намерен поискать в Степи следы загадочного Н. Н. да заодно спросить у одной девушки — ее зовут Айсары, — не согласится ли она выйти замуж за кокандского купца Алимбая.

За шутливым, ироническим тоном угадывалась в письме глубокая усталость.

Вести, которые приходили от Чокана прежде, были подряд неутешительными. Он поссорился с отцом, отказавшись жениться на дочери влиятельного султана тургайских казахов Ахмета Джантюрина. Старый Чингис объявил во всеуслышанье: "Я не буду больше воспитывать своих детей по-русски. Они портятся".

После ссоры Чокана с отцом оживились степные слухи, порочащие молодого султана. В красочных подробностях рассказывалось, как он обманул русского царя, не поехал в Кашгар, отсиделся в горах, наплел разных небылиц, но царь узнал правду и велел ехать второй раз, а Валиханов сказался больным. Слухи неожиданно нашли подкрепление, когда один офицер из Генерального штаба появился в Семиречье, чтобы проверить кашгарские маршруты Валиханова. Офицер подтвердил, что маршруты точны отменно, но кто в Степи о том подтверждении мог узнать? Зато все видели, что Чокан не бреет голову и не совершает омовения пять раз в день, как полагается правоверному мусульманину. Местным султанам и богачам из "черной кости" он делал замечания за то, что они жестоко обращаются со своими бывшими рабами, и это было растолковано как "слабодушие". И особенно досаждал степным правителям интерес Чокана к казахам-беднякам, бросившим родные аулы и подавшимся, кто в батраки к богатым станичникам, кто в рабочие на соляные промыслы, на рудники.