И город опять был советским, уже два дня. И снова он, Петр Васильевич Орленко, выполнял свои прежние обязанности секретаря горкома партии.
Город существовал — истерзанный, израненный, но живой, и люди, как всегда, обращались к секретарю со своими нуждами и заботами. Он делал что мог: собирал пекарей, механиков, машинистов, врачей, одних просил, другим советовал, третьих ругал… Его слушались, может быть, потому, что видели его лицо, серое от бессонницы, и пропотевшую солдатскую гимнастерку. Он мог воевать и трудиться, вместе со всеми жил и питался, не требуя для себя никаких привилегий, а это — он понял — действует на людей лучше всяких высоких речей. Если надо, он первым брался за лопату или за гаечный ключ, и ему тут же приходили на помощь, и дело сдвигалось с места, работа закипала, и невозможное становилось возможным…
Жизнь в осажденном городе постепенно налаживалась: уже работали три пекарни и в магазинах торговали свежим хлебом. Возобновила работу водокачка. В надежных подвалах и старых заброшенных фортах расставили койки, оборудовали операционные, и врачи, перестроившись на военный лад, при свете коптилок и мигающих аккумуляторных лампочек резали, штопали, гипсовали раненых и больных. Кое-кому даже выдали зарплату — авансом, за месяц вперед, и люди почувствовали себя еще увереннее. Значит, решили они, дело прочно…
Так было здесь, в Перемышле. И так, думал секретарь горкома, вероятно, происходит везде, во всех других пограничных городах, оправившихся от вероломного фашистского удара. Иначе быть не могло. Он специально послал шофера за газетами в соседний Добромиль.
— Без них не возвращайся! — предупредил секретарь. Он ждал их как воздуха…
Долгожданная «Правда» принесла нерадостные вести. Противник продвинулся на десятки километров в глубину почти по всему фронту. Наша армия отступала.
Дважды перечитав первую, короткую и невразумительную сводку, он почувствовал, будто проваливается в пустоту. Желанная тишина, которая наступила после дневной канонады, вдруг показалась зловещей.
Он мысленно представил себе огромное, черное, бескрайнее поле и ползущие по нему танки с желтыми крестами на башнях. В ночном небе полыхают пожары, бегут по дорогам женщины, прижимая к груди плачущих детей, ковыляют старики, скрипят повозки… А танки идут, изрыгая смертоносный огонь, горит неспелое жито, горят хаты с накопленным годами труда имуществом, мечутся по степи ревущие, брошенные людьми стада, жалобно кричат осиротевшие аисты.
— Разрешите войти? — раздался звонкий голос.
Орленко вздрогнул и посмотрел на стоявшего в дверях человека. Это был Королев.