Как странно, думал ещё один просто Рамон, что он не запомнил имен ни мальчика-лоботряса, ни девочки-хладоежки — видимо, эти имена были несозвучны чему бы то ни было в нем, Бароне Барбарони, Рамоне Анемоне, Орденце Мизерикорденце… Вот и сейчас, рассеянно думал Рамон-Киннамон, он же Гетеропаппус, сидя на третьем циркульном валике у громадной колонны Биржи и мысленно вгоняя плюющиеся огнем неуязвимые орденские бронетки в тело ливне-вечерней орденомоло-шифастой свалки и красиво-геометрически расчекрыживая ее, — разве стали бы эти несчастные люди с такой неподдельной страстью увечить друг друга, если бы могли ощутить неожиданную прелесть созвучий! Разве не удивительно, идя трепещущим солнечно-лиственным июлем, повстречать красивую девушку по имени Юлия! А трепещущим солнечно-лиственным июнем — Юния! А…
В свалку ударил горизонтальный фонтан, затем ещё и ещё — ну да, какие к черту бронетки, есть же мощные полицейские водомёты тириспольского производства… Вон как сметают, точно шевелящийся тараканий мусор, знай сучи себе ручками-ножками, пока не влепишься в тумбу или не вобьёшь в грудь или голову гнутую чугунную пику ограды… Кто там будет разбирать этот шашлык-машлык, в драке погиб-изувечен или от полицейского водомета… Да, как сказал один умный человек, жизнь не делается лучше оттого, что в мире становитcя больше cтанков, танков или инженеров… Но ведь другой классно ответил ему! «Факты не способны проникнуть в область, где живут наши верования; не они создали эти верования, не они их и разрушают; они могут на каждом шагу изобличать их несостоятельность, нисколько не подрывая при этом: целая лавина несчастий или болезней, непрерывно обрушивающихся на какую-либо семью, не заставит её усомниться в благости её Бога или таланте её врача».
Воистину прав был безвестный прачел, сказав: «Как ты ни мутируй, милое отечество — всюду узнаешь родное человечество!» Возможно, он же написал и засунул в бутылку вот это начертанное молниями в небе послание:
Душа моя, смотри: они и впрямь страшны,
Смешные пугала с походкой автомата,
Под стать лунатикам бредущие куда-то;
Их мутные шары в ничто устремлены.
Зрачки незрячие, утратив искру божью,
Воздеты к небесам, в невидимый простор;
Слепые к мостовой не опускают взор,
Не клонят голову, бредя по раздорожью.
В безмерной черноте, которой тишь сродни,
Идут они среди смешков и толкотни.
Столица! Ты поешь, хохочешь, жаждешь плоти,
Сластолюбивая до жути! О взгляни!
Я сам тащусь впотьмах, бездумный, как они,
И говорю: «Слепцы! Что в небе вы найдёте?»
Нельзя, конечно, ручаться за точность перевода с неизвестного на неизвестный — ведь мы до самой смерти так и не выучиваемся читать языки жизни, отчего, наверное, и происходит всё самое ужасное в ней… Только чувствуем иногда. Смешно замахиваться на историю, когда не понимаешь даже букв алфавита. Замахивайся, чтобы бросать раскусоченный батон уже ничего не боящимся (и лезущим буквально на ноги, что не есть хорошо) обкрякавшимся городским уткам. Неважно, сыты они или нет — не ошибешься, ибо утки не умеют лгать. И переживай за них, когда их упорно пытается себе добыть на ужин уличная собака… За неё, впрочем, тоже переживай, не повредит.