Луна беззвучною наядой ныряла в быстрых облаках. Дважды встретился и отдал честь конный патруль, рысью процокавший по грохочущему, как жестяной короб, ночному асфальту и камню — и остался надолго расползающейся в даль переулков стылою змеёю затихающего звона, арконадою мерно распрыгавшихся мелодично дождящих бусинок, понемногу теряющихся в пыльно-диком ночном безмолвии… Иногда, не в силах вынести говорливую разорванность бус, на бледные до посинения, до хруста стиснутых немотой кулаков иномирия улиц и площадей через междомные дыры-заросли-скверы прямо со звёзд вваливался цыганский табор цикад и древесных лягушек, звенел, вопиял, резонировал — и вдруг оглушительно вымирал, тяжело западал обратно в немо, словно невидимое море стремглав утаскивало, пошипывая пеной в подлунное нёбо, змеезык слишком далеко забежавшей волны…
Луна беззвучною наядой ныряла в быстрых облаках. И нафига ему красть деньги и накрываться впопыхах таким вот бумким медным тазом, что схож с подбитым лунным глазом, и фонари мерцают газом, зачем судьбу зазря бесить, спокойно мог бы попросить…
Белошвейка. Не иначе проклятая белошвейка.
С маленькой грудью.
О чем это, интересно, ты думаешь?
Шесть. Нет, семь. Или восемь? Не так уж много, думал Рамон, решительно шагая по направлению к полночи по почти пустынным, призрачно освещённым газовыми фонарями улицам Вокзального Квартала — «двигал копытами», как изволил бы выразиться запропавший или улизнувший пофигист, к Фонтану Желаний. Бесконечно долбили вопросы самому себе — но кому ж ещё их задавать?
Что, к примеру, Наргиз может делать ночью в городе одна? Конечно, с осторожностью и инстинктом самосохранения у неё всегда были некоторые проблемы — разве забудешь, как она любила шататься пешком до абсолютного изнеможения, стирая новыми туфлями (не хочу ждать, они мне нравятся!) ноги до крови, или, плавая так себе, с восторгом лезла в здоровенные волны, а, едва отдышавшись после очередного волнительного пинка-кувырка, лезла снова, даже вода-пена с гладко-блестящей кожи соструиться не успевала, и ужасался за обоих, вышлепнутых волнищей в метре от пасмурно-ноздреватой глыбы, и начинал ругаться, вытряхивая песок и камешки из волос и плавок, сам виноват, звонко хохотала она, поправляя умопомрачительно съехавший купальник, не удержал, а потом опять, и до посинения, а когда тащил из воды, уже зуб на зуб не попадал, но капризничала и спорила, как ребенок, а потом ругалась, как взрослая, и презирала, и лепила, выжимая волосы, в лицо кучу гадостей… Но расхаживать по ночной столице вне Манготанго и ещё пары центральных кварталов красивой девушке! Одной!