— И к чему тогда твой восторг? — недоверчиво осведомился Лактанций.
— А к тому, что это никак не влияет на количество и качество возможностей! Они, то есть невозможность с возможностью, как бы живут внутри друг друга, каждая сидит в другой, как глазки в картофеле!
— Хо-хо! — воскликнули Шизаяц с Алаверды, одновременно покачав головами.
— Конечно! Вы совершенно правы! Передвигаться по миру можно разными способами, например, на лошади, но главное ведь не средство передвижения! Вопрос в том, с какой стороны смотреть, путешествуя другими глазами — а это, как сказал один прачел, лучший вид путешествия… И другими чувствами, добавлю я. И дело не всегда в возрасте. Невозможность и отчаяние растут отовсюду точно так же, как возможность и чаяния, столь любимые поэтобатами!
— Старик! — от лица упомянутых поэтобатов авторитетно выступил Шизаяц. — Если бы у тебя была цельномеханическая лошадь Дре-Дре, всё бы сложилось совсем иначе!
Разве можно доверять в такую жару
Ненадежной зыбкоспинке, бухой Фру-Фру!
Кто не ломит спину по такой жаре?
Цельномеханическая лошадь Дре-Дре!
— Слушай, Квазид, — вдруг произнес Пончо посреди задумчивости остальных, причем несколько робея, что уже было необычно. — Много раз хотел спросить… а ЗАЧЕМ ты пишешь? Ну понятно, что не из-за денег, но вроде и слава тебе особая не нужна, раз говоришь, что внимание друзей дороже…
— Друг мой Пончо, — устало улыбнулся словомел, — а зачем твои неугомонные фантазии всё время заставляют тебя искать любовных приключений?
— Ха! Да это всё равно что дышать! — Пончо с горделивой ухмылкой картинно подбоченился, а затем, хлопнув себя по ляжкам, актерски развел руки. — Я всегда был таким!
— А я вот не всегда был таким, увы… Зато теперь дышу этим — и, надеюсь, до самой смерти…
— Понятно. Ты хочешь стать не просто словомелом, но АВТОРОМ — как те древние, чьи имена дошли до нас, — авторитетно высказался Лактанций. — Квазид — АВТОР. Хм… Внушает уважение!
— АВТОР… Круто! Тебя будут читать и почитать прямо по ИМЕНИ! — у Пончо загорелись глаза от восхищения.
Бережно сняв листорыжую Охру и опустив её на пол (слабо муркнув, она тут же ушла под кресло и свернулась в покойном полумраке), Квазид грузно поднялся, уперевшись обеими руками в подлокотники, и Рамон с неожиданной грустью увидел, что пухлый словомел понемногу, одна за другой, сдает свои позиции в той незаметной ежедневной и еженощной битве, которую Жизнь ведет со своим неведомым врагом — неведомым, ибо враг затаился где-то во тьме, иногда пробираясь осторожными щупальцами по зыбкому предутреннему болоту между сном и явью, шорохом и немотой, рассудком и безумием… Битва всегда кипит с теми, кого он насылает отттуда (имя им легион) — и в этой битве Квазид уступал, сокращался, гас. Ум и язык его по-прежнему были остры, голос твёрд, остатки волос и не думали безвольно выпадать и даже топорщились и под гребнем, и под венком — но осанка, чуть больше обычного обдряблые щеки и опустившиеся углы губ, опасливая хрупкость движений (будто боишься разбить хрустальный бокал единственного и ненаглядного тела налитым в него жидким свинцом, понемногу выплавлющим изнутри живого тебя обжигающие разум узорчатые чертоги своего жуткого господина) — всё это, новое и нерадостное, было замечено и другими. Подняв голову, Квазид поймал не успевшие спрятать жалость взгляды и усмехнулся, а потом, подойдя к бюро и положив руку на его тёплое лакированное дерево, заговорил медленно, взвешивая каждое слово и глядя куда-то внутрь себя, словно весь многоцветный и непостижимый мир был сейчас его глазами, — заговорил, не давая ни одной словесной бусине упасть и потеряться, закатиться в мёртвое поддиванное царство: