«Танцы» начались через четверть часа. Сначала послышался треск ружейных залпов, будто через лес пробирался кто-то огромный и неуклюжий, ломая по дороге по десять веток за раз. Затем показались пригнувшиеся к гривам патрульные казачки, непрестанно стегавшие идущих намётом коней, а за их спинами, буквально в десяти шагах – выставленные пики дозорного десятка германских улан, стремительно нагоняющих, беспощадных, алчущих крови.
– Не стрелять! Ждать! – неожиданно громовым басом рыкнул Георгий Ефимович, прыгнул к пулемету, переводя режим огня на скобе спускового крючка в одиночный.
В полной тишине оружие ожило и забилось в руках доктора раненой птицей.
Бумс! Бумс! Бумс! – словно какой-то шутник кидал в железную крышу мызы здоровые камни. А в двух сотнях шагов, как снопы, валились с коней кайзеровские уланы. Никаких привычных пулеметных очередей, никакого свинцового веера. Только безжалостные точечные уколы шпагой над головами скачущих к мызе казаков… За десять секунд погоня закончилась.
Булгаков замер, глядя на этот безжалостный разгром. Рядом с ним изумлённо застыл второй номер расчёта.
– Курсант Табуреткин стрельбу закончил, – послышалось задорно-ироничное. – Расход – десять патронов, мишени ростовые, наглые – поражены, – и опять громовым басом, не дав никому опомниться, – отряд, к бою!
Уланы шли красиво и лихо, размашистой рысью, синхронно пружиня в стременах в такт шагу, держа равнение и дистанцию в колонне по четверо – больше не позволяла ширина дороги. Кажущиеся ледяными наконечники пик бликовали в лучах восходящего солнца, полковые флажки колебались над облаками пара, выдыхаемого сотнями лошадей – добротных, откормленных, подобранных по росту и масти. Командир немецкого авангарда, услышав одиночные выстрелы и предположив, что его кавалеристам противостоит не более, чем пехотный взвод, дал приказ атаковать с ходу!
«Уланы тронулись, колеблясь флюгерами пик, и на рысях пошли под гору на французскую кавалерию,» – процитировал Булгаков неожиданно пришедшую на ум фразу из романа Толстого «Война и мир».
– Доктор! – голос Распутина, минуту назад командно сотрясавший своды мызы, прозвучал сдавленно, – вы можете подать сигнал секрету?
– Простите… – начал Булгаков и осёкся, взглянув на лицо коллеги.
Тот смотрел виновато, кусая губу, а в глазах сверкнула слеза.
– Не могу отдать приказ… Придётся убивать лошадей. Такую красоту нельзя уничтожать… Немыслимо… Людей не жалко, а их…
Булгаков в который раз удивился эмоциональности этого странного человека. После хладнокровного расстрела немецкого дозора он казался безжалостной машиной для убийства, а сейчас Михаил Афанасьевич вспомнил, что ни один конь при этом не был даже ранен… Интрига вокруг личности нового знакомого закручивалась всё сильнее. Проблема была только в том, что он не мог помочь.