Но ремесленное однообразие всегда меня утомляло. Мне по-прежнему хотелось осваивать что-то новое, неизведанное, преодолевать технические сложности, экспериментировать.
Постепенно я стал самостоятельным, начал работать на себя. Первый мой наниматель в тот период – Анатоль Копп, архитектор-урбанист, убежденный марксист. С его легкой руки я напечатал множество фотографий большого формата для стендов на предприятиях, для витрин. Оформлял павильоны на празднике газеты «Юманите» и исторические выставки на темы, которые всерьез увлекли меня: история Парижской Коммуны, жизнь Ромена Роллана, будни шахтеров, добывающих уголь на севере Франции.
Позднее я занялся репродукцией. Технически работа очень сложная, кропотливая, трудоемкая. Именно такая, как я люблю. Часто сотрудничал с современными художниками. В первую очередь с латиноамериканцами, которые увлекались абстрактной и примитивной живописью, кинетическим искусством, геометрией и оптикой. К сожалению, теперь лишь немногие знают картины Освальдо Вигаса, Яакова Агама, Хесуса Рафаэля Сото, Кармело Арден-Куина, Антонио Азиса, они больше не популярны. Замечу в скобках, что мои труды они редко оплачивали, точнее почти никогда, но я охотно прощал их.
В 1953–1954 годах я два лета провел в Алжире вместе с Колет, моей спутницей, которая тоже профессионально занималась фотографией. Ее отец, предприниматель из Греции, давно уже обосновался там. Надо заметить, тогда у меня все складывалось вполне благополучно. Мы с Колет поселились на заброшенном заводике, устроили в бывшем цеху фотостудию, в ней и жили – такой вот современный «лофт». Украшали интерьеры, витрины, снимали рекламу для журналов. Постоянный доход. Надежные работодатели. Мы даже могли себе позволить летний отдых и поездки заграницу. Колет при любой возможности старалась навестить отца, дважды я сопровождал ее. В Африке я осознал, что колонизация – источник неразрешимых проблем и противоречий. Болезненно почувствовал, какая глубокая пропасть разделяла две страты: колонизаторов-французов и местное население. Вежливо его называли «французы-мусульмане из Алжира», но чаще, бездумно, «арабами». Я наблюдал беззастенчивые проявления расизма, дискриминации, публичные оскорбления и унижения. Французам почтительно говорили «мсье», а мусульманам тыкали все без разбора. После некоторых непотребных сцен я испытал глубочайший стыд. За то, что я белый. За Францию.
Однако любое обобщение – ложь, и нельзя утверждать, что все белые в Алжире были расистами. Я встречал там прекрасных благородных людей, сражавшихся за равные права для «местных» и «приезжих». Кстати, я с удивлением узнал об их неравноправии: к примеру, «французы» могли голосовать, а «мусульмане» – нет… Как же так? Позвольте! Мне со школьной скамьи твердили, что Алжир – это три полноценные французские провинции. Алжирцы – французы, где же наши хваленые «свобода, равенство, братство»?