И еще: «Если ты вырос в Чикаго, такое представление о продажности легко усваивается. Тем более что оно даже удовлетворяет некоторые потребности. Продажность укладывается в рамки чикагских представлений об обществе».
С другой стороны, Ситрин чувствует себя в Чикаго не в своей тарелке: «В Чикаго мои личные устремления – вздор, мое мировоззрение – чуждая идеология».
И далее: «…Теперь мне стало очевидно, что я не находился ни в Чикаго, ни достаточно далеко от него, что каждодневные чикагские материальные интересы и явления не были для меня ни достаточно актуальными и яркими сами по себе, ни достаточно понятными как символы».
С учетом этих замечаний – а по тексту «Дара Гумбольдта» разбросано еще больше подобных же оценок – обратим взор в 1940‐е годы, когда Беллоу начал карьеру писателя, не используя Чикаго для самоидентификации так, как это делает Ситрин. Да, какие‐то чикагские улицы появляются в качестве декораций в «Между небом и землей», но, за исключением гнетущей всепроникающей атмосферы уныния, Чикаго кажется городом, почти что чуждым герою; да, он ему, безусловно, незнаком. «Между небом и землей» – роман не об одиноком человеке в городе, а об одиноком разуме в четырех стенах. Лишь в третьей книге, в «Оги Марче», Беллоу вполне осмыслил Чикаго как бесценную часть своей литературной собственности, как осязаемый, захватывающий американский город, на безраздельное владение которым он претендовал – так Сицилией монопольно владел Верга[138], Лондоном – Диккенс, а бассейном Миссисипи – Марк Твен. С похожей осмотрительностью или осторожностью Фолкнер (другой выдающийся американский романист-регионалист ХХ века) вступил в воображаемое владение округом Лафайет в штате Миссисипи. Местом действия своей первой книги «Солдатская награда» (1926) Фолкнер сделал Джорджию, второй книги «Москиты» (1927) – Новый Орлеан, и только после мощного выплеска трех романов подряд – «Сарторис», «Шум и ярость» и «Когда я умирала» в 1929–1930 годах – он наконец нашел (как и Беллоу, после его первых импровизированных экспериментов с географическим местом действия) площадку, где могли разыгрываться человеческие драмы, которые, в свою очередь, усилили мощь его прозы и породили его страстное отношение к этому клочку земли на карте и его истории, из‐за чего разросшиеся фразы Фолкнера порой балансируют на грани невразумительности и иногда даже переступают эту грань.
Мне интересно, не потому ли Беллоу поначалу не желал захватить Чикаго и сделать его своей территорией, что опасался получить известность в качестве чикагского писателя, как опасался слыть писателем еврейским. Ну да, ты из Чикаго, и ты, конечно, еврей, но в каком виде ты впустишь эти два обстоятельства в свою прозу, если вообще впустишь, – так сразу не решить. Кроме того, у тебя имеются и другие амбиции, внушенные тебе европейскими учителями, Достоевским, Гоголем, Прустом, Кафкой, и эти амбиции не предполагают описание трепотни соседей во дворе… Интересно, рассуждал ли в таком вот духе Беллоу, прежде чем решился в конце концов стать бытописателем родного города?