Зачем писать? Авторская коллекция избранных эссе и бесед (Рот) - страница 283

Многие мужчины попадают в жернова этих нескончаемых социальных битв. Конечно, недостаточно говорить о «ярости» или «предательстве» – у всякой ярости и предательства, как и у всего прочего, есть своя история. И роман прокладывает маршрут развития этой мучительной истории-испытания.

«Битвы на поле боя писательства завершены» – так вы сказали недавно. Вы можете описать эти битвы и немного рассказать о своей жизни теперь, когда вы перестали писать?

Всем приходится упорно трудиться. Любая реальная работа требует упорного труда. Моя работа к тому же еще оказалась невыполнимой – или таковой я ее счел. Каждое утро, день за днем, в течение пятидесяти лет я садился перед чистым листом бумаги, беззащитный и неподготовленный. Писательство для меня было подвигом самосохранения. Упорство, а не талант, спасло мою жизнь. Мне также очень повезло, что счастье для меня ничего не значило, и мне не свойственно сочувствие к себе. Хотя почему мне в жизни выпала такая задача, я понятия не имею. Возможно, писательство оградило меня от худшей угрозы.

А что теперь? А теперь я – как птица, выпорхнувшая из клетки, а не (если перефразировать знаменитый афоризм Кафки)[171] птица в поисках клетки. Ужас быть запертым в клетку утратил остроту. И теперь я действительно испытываю огромное облегчение, я достиг чего‐то вроде блаженства, потому что мне теперь не о чем волноваться, кроме как о смерти.

Вы принадлежите к исключительному поколению послевоенных писателей, определявших лицо американской литературы в течение почти полувека: Беллоу, Стайрон, Апдайк, Доктороу, Делилло. Но что дало толчок этому золотому веку и что определило его величие? В годы вашей творческой активности не ощущали ли вы, что эти писатели составляют вам конкуренцию, или вы ощущали с ними родство – или и то и другое? И почему в эти годы было так мало столь же успешных писательниц? И последнее: как вы оцениваете нынешнее состояние американской прозы?

Я соглашусь, что это было удачное время для американского романа, но я не знаю почему. Возможно, тут дело в отсутствии чего‐то существенного. В равнодушии, если не презрении, американского романиста ко всяким «критическим» теориям. В эстетической свободе, не стреноженной напыщенными «измами» с их угрюмой серьезностью. В творчестве, не отравленном политической пропагандой – или даже политической ответственностью. В отсутствии каких‐то «школ» письма. В нашей обширной стране не существует единой литературной столицы. Про нас не скажешь, что тут однородное население, у нас нет государствообразующей нации, нет единого национального характера, нам неведомо социальное спокойствие; даже общее безмозглое восприятие литературы, то есть неспособность преобладающего большинства граждан читать книги с хотя бы минимальным пониманием прочитанного, – все это дает некую свободу. Голова кружится от мысли, что на самом деле для девяти десятых населения страны писатели вообще ни черта не значат.