На рассвете, едва мы раскрываем глаза после почти бессонной ночи, староста уже тут как тут и требует обещанный укол. Мне ужасно не хочется делать этого, во-первых, потому, что не хочу тратить наш драгоценный пенициллин на этого старика, который куда крепче иного юноши, а во-вторых, у меня больше нет физиологического раствора. Но как откажешься? И я решаю сделать ему «холостой укол».
— Идите к себе, бапа, сейчас я приготовлю шприц и приду.
Едва он отходит, я наполняю водой пузырек из-под пенициллина: с остатками порошка на стенках она образует достаточно впечатляющую смесь. Потом все идем к старосте. Он ждет нас, кажется, очень взволнованный:
— Будет больно?
— О да!
— Ай-ай, туан, я боюсь…
— Прекрасно, бапа, мне же лучше не колоть вас.
— Нет-нет, давайте уж… А это правда больно? Чуть-чуть, наверное?
— Нет, в общем боль довольно сильная!
— О аллах, до чего страшно!
— Тогда давайте не будем. Это же грех: вы боитесь укола, он вам не нужен, и вы все-таки хотите его сделать.
С полчаса еще он колеблется между страхом и надеждой вновь обрести юношескую пылкость, но затем, устыдившись вдруг своей трусости перед именитыми гражданами селения и своими четырьмя женами, не считая соседок, жаждущих не пропустить подобное зрелище, он решается скрепя сердце на уколы, но, чтобы оттянуть хоть немного тяжкий миг, приказывает девушке приготовить нам кофе.
Выпив кофе и перекусив, мы укладываем его животом на пальмовую подстилку головой в подушки, которыми завалена комната.
— Спустите саронг!
Он повинуется, но смотрит круглыми от ужаса глазами на иголку:
— Погодите, погодите!
— В чем дело?
— Женщины… они подсматривают!
Он поднимается, счастливый, что выиграл минуту, и громовым голосом выгоняет приблизившихся женщин. Они, хохоча, убегают на кухню, а он с грохотом захлопывает дверь, затем неохотно занимает прежнее положение. Мы с товарищами радуемся от души:
— Ну что, вы готовы? Не шевелитесь!
— Нет, туан, постой! Они опять подглядывают.
В приоткрытую дверь просунулась гроздь лиц в тюрбанах с лукавыми глазами и красными от бетеля губами. Кепала кампунг вскакивает с живостью, свидетельствующей о никчемности наших уколов, и изо всех сил запускает в них подушкой. Женщины рассыпаются между хижинами, и он возвращается успокоенный.
— Теперь все?
— Нет еще.
На сей раз это мужчины — именитые граждане, коих мы попросили выйти, но которые украдкой подглядывают в окна и двери. Мы удаляем их, я уже готовлюсь приступить к врачеванию, но пациент вновь просит отсрочки. Я сержусь:
— Опять что-нибудь?
— Да, опять женщины, они смотрят сквозь пол.