– Непременно, владыка! Так я пойду…
– Погоди. Ты присядь на стул… Образ Рождества Христова хорош. Смотри, чтоб на икону точь-в-точь перенесли… – Филарет отставил руку с картоном и, дальнозорко вглядываясь в рисунок, обратился к настоятелю: – Тут что хорошо – радость чувствуется! Рождение всегда радостно, потому что представляет торжество жизни. Тут же радость не одним родителям, не одной стране или роду – радость беспредельная, простирающаяся от неба до ада, всем людям вовеки!..
– Я было смутился, владыко, – решился вставить слово отец Иоанн, – что вместо осляти нарисована лошадь, а богомазы стоят на своём, дескать, так издавна принято.
– Оставь, – чуть махнул ладонью митрополит и, покряхтев, присел на диване, откинувшись на подушку, – А образ святителя Алексия-куда повесишь?
– Между окном и правым клиросом.
– Да у тебя ж там темно. Никто и не увидит.
– А мы, владыка, спилили росший рядом вяз, он тень давал, теперь намного светлее стало.
– Тогда ладно. Хорошо, что чтишь память митрополита нашего и чудотворца… Весь путь его – великое поучение для нас. Для исцеления агарянской царицы предпринял он путь в страну, омрачённую зловерием, подобно евангельскому Пастырю, оставил девяносто и девять овец ради одной заблудшей – сие заметь… Могло быть искание тщетно, но Дух Божий даровал ему силу для открытия очей телесных и просвещения искрой света духовнаго. Так ли мы с тобою, отец, поступаем?.. Иные пастыри играют себе на свирели, предками настроенной, иные превозносят искусство слова, третьи полагают всё дело священника в служении по древнему чину. Всё сие необходимо и спасительно, да не упустить бы познания о внутреннем состоянии овец, нам вверенных. А это у тебя апостолы…
Пятидесятилетний настоятель, четверть века прослуживший по московским храмам, воспитавший четырёх сыновей и трёх дочек, узнавший жизнь так, как может знать её умудрённый годами и тысячами людских исповедей священник, вдруг почувствовал себя юным учеником. С радостной готовностью школяра он внимал словам святителя, заглядывал в блестящие глаза, ощущал глубину мысли и силу чувства, стоящих за словами, в интонации Филарета, что невозможно передать на бумаге. Задав смущавший его вопрос о предопределении Божием, он вызвал владыку на долгое рассуждение об изначальном назначении человека к вечному блаженству и о своевольном уклонении человека от оного, с цитатами из Писания и отцов церкви. Память не изменяла семидесятивосьмилетнему митрополиту, слово оставалось сильно и увлекательно.
На вышедшего наконец из митрополичьих покоев отца Иоанна, вытиравшего пот со лба, с улыбкой обернулся секретарь.