Архимандрит Антоний, в этот пост едва находивший силы для участия в богослужении, устало поник в кресле. Известно было, что в прошлом году просил он высокопреосвященного об удалении на покой, всё же исполнилось семьдесят лет, но не отпустил владыка, сказал, что нужен ещё. В церковной службе отец Антоний оставался неутомим, хотя и мучила его рана на правой ноге, особенно досаждавшая в великопостные службы. Так-то можно было присесть, но при чтении Евангелия на Страстной неделе приходилось стоять два часа.
– Как вы выдерживаете? – спросила его Аня… графиня Анна Георгиевна Толстая, постаревшая, пожелтевшая лицом, но с теми же родными бархатисто-коричневыми глазами…
Ответил шутливым тоном:
– У меня есть секрет: встаю сразу на больную ногу. Сначала больно, а потом она одеревенеет так, что боль и не слышна.
Седая прядь выбилась у неё из-под края шляпки, протянутые за благословением маленькие худые ручки по-старушечьи дрожали, и слабая тень умершего в отце архимандрите Андрея Медведева вдруг огорчилась до слёз…
– Вы бы дали себе отдых на неделю-две, – с мягкой укоризной сказала графиня, сквозь привычный облик властного и погрузневшего монаха видевшая стройного, черноволосого, весёлого и пылкого юношу с горящими глазами, навсегда любимого – брата.
– Боюсь разлениться, – чистосердечно ответил старик. – Неделю прогуляешь, а там родится желание ещё отдохнуть. Хожу и буду ходить. А сил недостанет – попрошу братию относить меня в храм…
Молодые лаврские эконом и казначей, приехавший по делам журнала протоиерей Алексей Ключарёв, почтительно внимали знаменитости. На рассказе Муравьева о сорванной им в Гефсиманском саду ветви от элеонской маслины за дверью послышалась Иисусова молитва, и вошёл отец Александр Горский, волею московского святителя недавно возведённый в священный сан (несмотря на решительный отказ жениться) и вскоре ставший протоиереем и ректором академии. Горский близоруко оглядывался, не сразу различая лица в полутёмной комнате.
Муравьев любил Горского, а кроме того, чувствовал к нему засевшее в памяти начальственное покровительственное внимание, и потому отвлёкся от повествования. В тот год слова его братьев – Михаила, усмирившего восставшую Польшу, и Николая, присоединившего к империи обширный Амурский край, – осветила и его, возродив дремавшие вельможные чувства. Андрея Николаевича встретил в патриотически настроенной Москве восторженный приём, и он, как в былые годы, блистал в домах знати и Английском клубе величавой осанкой, старомодной галантностью и увлекательностью в беседе. В церквах и монастырях Муравьев невольно осматривал всё начальственным взглядом, указывая, что так и что не так.