Девушка пыталась снять тусклое колечко, что было у нее на пальце, предлагая и его за спасение ребенка. Она остервенением дергала его на пальце и постоянно повторяла: «Только пусть спасет! Пусть спасет!»
— Пусть все, что надо из дома забирает! Все, что понравится! Я все ей отдам, — продолжала выть девушка, раскачиваясь из стороны в сторону. — Лишь бы только его спасла, только спасла! Мою жизнь пусть берет!
Закричала крестьянка, пытаясь разорвать на себе рубашку, а потом снова заскулила.
— На все воля божья. — пытался вразумить я девушку и наставить ее на путь истинный, — Это все за грехи…
— Когда же он нагрешить то успел? Ему ещё и двух годочков не исполнилось! — закричала женщина, поднимая на меня заплаканные глаза, — Всегда такой ласковый, подойдет, обнимет меня своими маленькими ручками и слезы мне утирает и целует меня в мокрые щеки… А я улыбаюсь ему и говорю, что не буду больше плакать, хоть и скучаю по его братику и мужу… Он всё, что у меня осталось! Спасите! Спасите пожалуйста! Все что угодно отдам! Все что угодно сделаю, только спасите его! Умоляю, спасите!
— Ну, значит, за грехи отца своего платит твоё дитя, — продолжал я, понимая, что передо мной стоит такая же нечестивая, как и ведьма, — Значит его грехи дано искупить ребенку.
— Неправда! Муж праведником был всегда! На воскресную службу всегда ходил и нас с собой брал, — рассказывала обезумевшая, широко распахнув глаза. Она наседала на меня, а я пятился. — Все, что у нас оставалось в церковь относили, беднякам отдавали! Никогда себе не оставляли! Страждущего — обогреем, милостыню подадим, в церковь подаяния отнесем, чем же мы грешны? Детей учил слову божьему, старший сын хотел священником стать… Он с детства говорил: «Мамочка, Боженька есть… Боженька все видит… Я тоже хочу людям помогать».
— Радуйся, женщина! Значит, твой сын святым будет! — обрадовал я её, не представляя большей чести, чем эта. И нечестивая должна радоваться. — Нет большей благодати, чем причисленным быть к святому лику.
— Лучше бы здесь, со мной был! Живой! А не там святым! — снова завыла женщина, снова вцепившись в мою рубаху, — Лучше бы моим был! Любимым! Обласканным! Приняла бы любого! Служил бы Господу, но здесь, рядышком со мной!
— А обращалась ли ты к инквизиции? — спросил я, внимательно глядя на то, как лицо ее перекосило от ужаса и она в панике отползла от меня на несколько шагов, — Они — слуги господа нашего! Все более понимают, чем нечестивые…
— Недалеко от нашей деревни, в двух днях пути, в Эсебле, есть инквизиция, — дрожащим от страха голосом произнесла она, а от лицо ее потеряло краски, — Страшное место, очень страшное! Женщин сжигали прямо на площади! Мужчин сжигали! Нет веры им! Нечистивые они!