Но были другие попытки. Попытки организовать бегство Чернышевского. Н.А. Троицкий насчитал восемь попыток освобождения НГЧ (см.: «Вопросы истории». 1978. № 7. С. 122–141). Начались эти попытки еще с середины 60-х годов, но были, так сказать, любительские, не профессиональные, просто горячее желание молодежи. Но известны две наиболее серьезные, хотя и неудачные – Г.А. Лопатина и последняя, в 1875 г., – И.Н. Мышкина, народника и революционера. Мышкин почти добрался до места, но зоркость караульного, заметившего у жандармского офицера неверно пристегнутый аксельбант, остановила попытку. Мышкин, отстреливаясь, бежал в тайгу, но через два дня был схвачен и закончил свои дни в Шлиссельбурге. Понимая, что жена более его знает о разных слухах и попытках его увоза, он пишет ей: «И даю тебе, мой друг, – писал он, – честное слово: не уеду отсюда никаким другим способом, как тот, которым приехал сюда» (Чернышевский, XIV, 553). То же повторил он год спустя после разговора с приехавшим в Вилюйск с инспекционной проверкой В.П. де Витте, которого временно замещал А. Юрьев. «Даю тебе честное слово, – писал Чернышевский жене 25 января 1875 г., – что не поеду отсюда иначе, как обыкновенным, ни от кого никак не скрываемым, спокойным способом, с соблюдением всех форм и правил» (Чернышевский, XIV, 583). Надо сказать, он и вправду не хотел бегства. В 1883 г., незадолго до перевода его в Астрахань, он говорил Д.И. Мелихову, чиновнику особых поручений, который нормально пытался общаться с Чернышевским: «Вот тоже вздумали: Мышкин приезжал освобождать меня. Для чего это? Неужели они надеялись, что я соглашусь на побег? Этого никогда не могло быть»[394].
Он хотел не бегства, не просьбы униженной о помиловании, а освобождения на законном правовом основании. Да и мстительных чувств к убитому самодержцу не питал. Как написал генерал Новицкий: «Бог, в неизреченном милосердии всепрощающий, конечно, простит и инкриминаторов, погубивших Чернышевского. Вероятно, еще при жизни своей он простил их и сам, сказав, по своему обыкновению: “Ну, что же тут делать-с? все это в порядке вещей…”. Но потомство, но история, – хочется крепко веровать, – не простит этим людям никогда!..»[395]
Письма жены приводили его в состояние сильного возбуждения. «За одну ночь, бывало, столько перемен бывает с ним! То он поет, то танцует, то хохочет вслух, громко, то говорит сам с собой, то плачет навзрыд! Горько плачет, громко эдак! Особенно плачет, бывало, после получения писем от семьи. Говорили, что он жену свою очень любил; он сам рассказывал про детей своих. <…> После таких ночей так расстроится, бывало, что не выходит из своей комнаты, печален, ни с кем не говорит ни слова, запрётся и сидит безвыходно»