Но по-настоящему все началось только тогда, когда мы принесли в дом эту корзину с гнилыми фруктами, телевизор, этот проклятый переносной телевизор в оранжевом пластмассовом корпусе, скругленном на углах, из которого, словно кривобокий металлический росток, торчала вверх антенна. Телевизор не работал, но неисправным оказался только штекер; заменив его, мы поздравили себя с нашей находкой, наверное, самой выдающейся за всю нашу совместную жизнь. Изображение было черно-белым и не все три программы ловились одинаково хорошо, зато качество звука было прекрасное. К тому же впервые за все годы у нас в доме появилась музыка — когда на экране показывалась испытательная таблица. Танцевать, как когда-то давным-давно, под музыку — это было наслаждение.
Поскольку мы не могли платить абонементной платы за пользование телевизором, мы поставили его в спальне в шкаф. По вечерам я его вытаскивала и, сидя на кровати, смотрела всевозможные передачи. Я жалела о том, что, пока жила в деревне, развила только свой нюх, а слышать так же тонко, как животные, не научилась. А то в некоторые моменты я бы наверняка смогла услышать, как почти во всех домах Королевств Нидерланды раздается смех.
— Половина народонаселения испытывает одни и те же эмоции в одно и то же время, — прокомментировал ты сурово.
Ну а я не видела в этом ничего страшного. Как и в случае моего ароматического архива, в незримых взрывах смеха я видела пространственные фигуры, которые, двигаясь по причудливым траекториям, где-то друг с другом встречались и сливались воедино.
В первый раз, когда мы с тобой смотрели выпуск новостей, ты, по-моему, только слышал звук, потому что зажмуривался всякий раз, когда показывали военные события или катастрофы. Казалось, что вся передача состояла из одного только перечисления количества погибших в разных частях мира. Нам вкратце сообщали, при каких обстоятельствах они умерли, и тут же называли следующую цифру. Невыносимы были именно эти быстрые переходы, мне и самой требовалось невероятно напрягать внимание, чтобы не запутаться. Это насилие было таким грубым, тупым и уродливым, что я ощутила еще большую потребность видеть произведения искусства и, главное, создавать их самой, только так я могла понять мир и упорядочить его. Чтение тоже служило для меня ритуальным изживанием страдания, потому что хотя слова и разные, но во всех хороших книгах речь идет об одном и том же.
Ты так и не смог привыкнуть к телевизионным выпускам новостей, и ты так и не смог привыкнуть к сообщениям газет. Несколько раз случалось так, что я бессовестно засовывала себе в рот что-нибудь вкусное, в то время как ты ошеломленно смотрел кадры про военные действия. Мы все чаще ссорились из-за этого, я принималась орать, а ты в отчаянии умолкал — точно так же, как ты умолкал после проработки очередной коробки газет или когда в конце выпуска последних известий на экране появлялась карта погоды. Я предложила смотреть не больше одной передачи в день и прочитывать не больше одной газеты, но это не слишком помогало, даже если газета была двухнедельной давности. Мы не слишком следили за календарем, газета прекрасно могла оказаться свежайшей. Везде все равно писалось об одном и том же — о безработице, преступности и загрязнении окружающей среды, о войне и голоде.