Молодой человек терпеливо и вежливо слушал. После чего поднял руку. Судя по блеску на его щеках, он, похоже, знал все – ей даже рот не надо было открывать. Ему было известно, что всю последнюю войну (1917 года) она прожила, не читая газет. Он знал про то, как однажды она стукнула зонтиком по голове какому-то посетителю и выгнала его из магазина только за то, что он всенепременно желал поведать ей об Аргоннском сражении!
А еще темный молодой человек, улыбающийся ей с антикварного кресла, знал, что, когда появилось радио, тетя Тильди осталась верна старым добрым грампластинкам. На которых Гарри Лаудер поет Roamin' In The Gloamin'[47], а мадам Шуман-Хайнк[48] – колыбельные. И нет никаких перерывов на новости, то есть бедствия, убийства, отравления, смертельные случаи, несчастные случаи и ужасы. Только музыка, одна и та же, каждый день. Все эти годы тетя Тильди пыталась приобщить Эмили к своей философии. Но у Эмили были свои взгляды – на некоторые вещи. При этом она была достаточно любезна, чтобы, уважая образ мыслей тети Тильды, не говорить при ней ни о чем смертельном.
И вот все это молодой человек знал. Тетя Тильди фыркнула.
– Тоже мне, ума палата. Не знаю уж, откуда вам все это известно… – Она пожала плечами. – Только не думайте, что можно вот так просто прийти и уговорить меня на эту вашу дурацкую корзину – со мной этот номер не пройдет. Если вы хоть пальцем меня тронете, я плюну вам прямо в лицо!
Молодой человек улыбнулся. Тетя Тильди снова фыркнула.
– И нечего мне тут глазки строить. Оскалился, точно пес шелудивый. Стара я уже, чтобы любовью-то заниматься. Давно уж все усохло да быльем поросло, старый тюбик с краской – и тот свежее.
Раздался какой-то шум. Это каминные часы пробили три. Тетя Тильди бросила на них пристальный взгляд. Странно. Вроде бы один раз они уже пробили три – минут пять назад. Это были ее любимые антикварные часы. Бледный костяной фарфор, вокруг циферблата вьются голенькие золотые ангелочки, звон приятный такой. Как у курантов на колокольне, только потише и понежнее.
– Вы что – так и собираетесь тут сидеть, молодой человек?
Он так и собирался.
– Ну, тогда, если вы не возражаете, я немного вздремну. Прикорну маленько. Только вы там и сидите, в кресле. И не вздумайте вставать. И чтоб никаких поползновений в мою сторону. Ну, а я хоть глаза прикрою чуток. Вот так. Вот и чудненько…
Славный, тихий, спокойный денек. Никакого шума. Тишина. Только часы все не угомонятся со своим тиканьем (прямо как термиты в деревянной стене). Старая комната, кресло Морриса