Вначале мы подумали, что поэт где-то ошибся, что он не особо владеет ремеслом, поскольку все рифмы в первой строфе были женские. Но дальше мы поняли, что женскими были все строфы, что он писал так специально, и тогда мы подумали, что так даже лучше. Трижды перечитав маленькую поэму, мы выучили ее наизусть и много дней кряду тихонько читали для себя вслух. Она была настолько прекрасна, что ни одно из стихотворений «Избранной поэзии» не шло с ней в сравнение. Текст был лучше того, что писали Виктор де Лапрад, Жозеф Отран, Бризе и Шантавуан[17]. Но позже, когда мы уже вернулись в коллеж, нас охватили сомнения. Разве не были эти женские рифмы изъяном, идущим против правил просодии? Не страдало ли от него все сочинение? Вероятно, из-за него поэма не попадет в «Избранную поэзию», изъян превращает поэму в какого-то монстра, прекрасного, но чуждого настоящей литературе. Кроме того, мы сочли, что все остальное в этом запрещенном журнале просто прескверно! По-видимому, автор был не очень усидчивым молодым человеком, рано скончавшимся из-за безалаберного образа жизни и сочинившим лишь эту поэму, не ведая, что она собой представляет на самом деле. Вероятно, сонет Арвера[18] во многом ее превосходит. Вероятно, Виктор де Лапрад и Жозеф Отран были поэтами более значительными, серьезными, раз им отводится столько страниц в «Избранной поэзии» рядом с бесспорными классиками, и наша любовь к не соответствующей правилам негожей поэме ошибочна. У нас дурной вкус, дурные мысли и чувства. Мы недостаточно любим наших замечательных родителей, которые готовы в любую минуту пожертвовать ради нас собой; каждый раз, когда нам говорят, что нам должны нравиться какой-нибудь человек или какой-нибудь предмет, в душе поднимается чувство протеста; и довершает нашу испорченность это восхищение скверными авторами.
Мы позабыли имя, значившееся под стихотворными строчками в приложении «Жиль Бласа» (перед тем как вернуться домой, мы по собственной воле оставили все журналы под люксембургской скамьей). Но стихи не забыли. Они начинались так:
Мысли об этой поэме и то, что мы твердили ее вполголоса в нашей комнате, толкали нас лишь к дурному – мы отложили на потом сочинение по французскому и принялись мечтать о стихосложении. Нас тревожили воспоминания о Ля-Бурбуле, нам хотелось их выразить, сохранить на долгое время. Ночное празднество в парке не желало, чтобы его красота, его пыл исчезли, развеялись и нам на долю выпала миссия продлить это торжество на множество ночей вперед. Венецианские фонари освещали ручьи до часа ночи. Как красиво они смотрелись среди листвы! Особенно те, что одиноко висели вдали возле тропинок и в гуще зарослей. Они стремительно истрачивали свои беспокойные блистательные жизни… Ими восхищались, за них опасались. Порою какой-нибудь из них – тот, что сиял милее всех, влек к себе пуще прочих и из-за редкого оттенка был средь венецианских фонарей тем, чем было имя Соланж средь остальных девичьих имен, – внезапно вспыхивал! И видно было, как в черном пламени исчезают воланы платья ослепительной танцовщицы. Мы сами были как эти праздничные светильники: радость и боль множества Любовей нас изнуряли. По центральной аллее спускалась музыка; на террасе Казино на ветру трепетали огни павильона. Быть может, от такой любви, оттого, что она так жестока и так любима, Соланж вскоре умрет…