Kudos (Каск) - страница 83

– Мне интересно, – сказал он наконец, – думали ли вы когда-нибудь о том, каково это – жить под солнцем? Эта идея пришла мне в голову во время чтения вашей книги, – добавил он. – Один из персонажей рассказывает, как провел всю жизнь под дождем и в холоде и как жизнь под солнцем изменила его характер. Мне стало интересно, справедливо ли это для вас?

Я сказала, что, наверное, нет смысла думать об этом, так как жить в солнечных странах я не планирую.

– Но почему? – спросил он.

Мы сидели и смотрели друг на друга.

– Я думал об этом, – сказал он, – и мне кажется, это будет для вас верным решением.

Я спросила, где, по его мнению, я должна жить.

– Здесь, – просто ответил он. – Вы бы были очень счастливы. Никто бы вас не беспокоил. Люди были бы к вам очень добры. Вам бы даже не пришлось учить язык, – сказал он, – потому что все здесь говорят по-английски и принимают такое положение дел. Мы бы присматривали за вами, – сказал он, – и всё было бы легче. Вам бы не пришлось больше страдать. Вы могли бы найти для себя домик на берегу моря. Вы были бы в тепле, а ваша кожа стала бы коричневой. Я уже думал об этом, – сказал он, – и не вижу никаких недостатков.

В тусклом полумраке вестибюля стояли, сидели или двигались люди, видимые, но недосягаемые, будто под водой. Вокруг был постоянно слышен приглушенный гул голосов, но разобрать слова было невозможно. Время от времени одна группа сменялась другой, и когда люди со своими чемоданами заходили в двери из тонированного стекла и выходили наружу, на мгновение можно было увидеть удивительную реальность жаркой, яркой, неподвижной улицы.

Я сказала, что не уверена, имеет ли большое значение то, где и как живут люди, так как их индивидуальная природа создает собственные условия; довольно рискованно предполагать, сказала я, что, сменив декорации, можно изменить свою судьбу; когда это происходит с людьми против их воли, потеря знакомого мира – какими бы ни были его черты – катастрофична. Мой сын однажды признался, сказала я, что, когда он был младше, он отчаянно хотел жить в другой семье, такой, как у его друга, с которым он в определенный период проводил много времени. Эта семья была большая и шумная, легкая на подъем, и для него всегда находилось место за столом, где подавали огромные вкусные блюда, где обсуждали всё, но ни в чем не копались, так что не было риска пройти, как он выразился, сквозь зеркало в состояние болезненной саморефлексии, в котором вымышленные истории людей теряют свою убедительность.

Именно в таком состоянии, как он чувствовал, вынужденно оказалась наша собственная семья, сказала я, и какое-то время он делал всё, что мог, чтобы держаться за эти истории, настаивая на заведенном порядке и старых традициях, хотя того, что они представляли, уже не было. В конце концов, сказала я, он сдался и начал отдаляться всё больше и больше, проводя всё время с семьей друга и отказываясь есть дома, потому что, даже сидя за столом, как он признался позже, он чувствовал, как его переполняют грусть и злость оттого, сколько всего было потеряно. Но потом, сказала я, пришло время, когда он перестал проводить так много времени в другой семье, так что родители его друга даже начали спрашивать, как он, и приглашать его на семейные праздники, и он переживал, что расстроил или обидел их, когда стал приходить реже. Правда была в том, что он больше не хотел туда ходить, потому что то, что год или два назад приносило ему радость и утешение, теперь казалось тягостным и раздражающим: эти совместные обеды и ужины были, как он теперь понял, просто оковами, с помощью которых родители пытались привязать к себе детей и поддерживать семейный миф; каждое движение его друга подвергалось родительскому контролю, а его мнения и выбор – родительскому осуждению, и именно этот последний элемент – осуждение – казался моему сыну наиболее отталкивающим, и он стал держаться от них подальше, чтобы тоже не стать его жертвой. Когда они начали приглашать его вернуться, он понял, что история его пребывания у них в доме была не так проста, как он думал: нуждаясь в утешении, которое они ему предлагали, он не видел, что они тоже нуждались в нем как в свидетеле – и, возможно, даже доказательстве – их семейного счастья. Он даже с горечью думал, не наслаждались ли эти люди его страданиями, потому что они подтверждали превосходство их образа жизни; но в конце концов, сказала я, он переосмыслил эту суровую оценку и начал снова принимать их приглашения – не каждый раз, но достаточно часто, чтобы не казаться невежливым. Он понял, что, находя в них утешение, он возложил на себя ответственность по отношению к ним; и это открытие, сказала я, заставило его задуматься об истинной природе свободы. Он понял, что, желая избежать страданий или смягчить их, он отдал часть своей свободы, и, хотя это не было совсем уж несправедливым обменом, я думаю, что он не сделает этого снова с такой же легкостью.