— Послушай, Степа, — сказала Вика, не оборачиваясь, — А я не знаю, как это. Меня никто не учил, ты понимаешь? Родители? Пара деревенских пьяниц: слюнявые поцелуи пополам с перегаром, похабная ругань и такие же похабные слезы в похмельном раскаянии. Милота и няшность…
Она поднялась, пошатнувшись и обернулась. Лицо было жестким, застывшим и белым, как лист на этюднике, только под глазами угольные тени. Рот — некрасивый, углы дергаются, — растягивался в гримасу…
— С пятнадцати лет я живу одна. Смазливая деревенская девочка в большом городе — хреновое сочетание…
— Я…
— Нет уж погоди, я договорю, — она заложила прядь волос за ухо характерным жестом, который сейчас выглядел так, словно отбрасывал за спину все возражения. — Обычно тебя просто хотят трахнуть, слегка подпоив. В лучшем случае покормят — хорошо, если не «кислотой», — но и тут логика невеселая: чем больше вложений, тем сильнее должна быть отдача. Так что мой первый сексуальный опыт больше похож на изнасилование, чем на девичью мечту о любви…
Он растерялся. Девушка перед ним походила на Вику, которую он «узнал», не больше, чем черт на младенца: сухие, потрескавшиеся губы, синеватые тени в носогубных складках и лихорадочный блеск глаз.
— При чем здесь любовь, — сказал он и подумал: «Ей плохо. Физически плохо…».
— Откуда мне знать? Я одно поняла: чтобы спать с кем-то, а уж тем более рожать кому-то детей, нужно по крайней мере этого хотеть…
Намек был прозрачным, как вода в Кожухе, не скрывающая жесткое каменистое дно.
Степан скривился.
— Он же просто мудак. Ни ты, ни твой ребенок ему не нужны…
— Я знаю, — сказала Вика, — Но тебе это очков не добавляет, уж извини…
Она сделала движение рукой, похожее на утешительный жест, но Степана не коснулась. Веки покраснели, Вика моргнула и, качнувшись, быстро пошла к палатке…
А до него вдруг дошло, и ясность — та самая, первая, — полыхнула остро, аж слезы выступили. Ломило переносье, он ничего не видел, а рот сам собой растягивался в улыбке.
* * *
Выходить было мучительно стыдно. Оставаться и ждать — никакой возможности. Волосы на затылке шевелились, озноб скоблил кожу как теркой. Оксана чувствовала за спиной движение, голова вжималась в плечи, словно за секунду то того, как Димкины руки обхватят ее и зажмут рот.
Вот только Димку убили в каком-то безымянном ауле под Гудермесом во Вторую Чеченскую и привезли домой в запаянном ящике. А она знала. Теперь знала. Ударной волной Димке размозжило грудь и переломало ключицы. Обломки ребер проткнули кожу. Правый рукав сорвало, и шуршащий подлесок зеленки присыпал его прошлогодней листвой и щепками, вместе с оторванной кистью, распухшей и потерявшей форму, словно скомканная красная варежка. Осколком срезало пол-лица, черная кровь запеклась в височной впадине, обломки зубов влажно блестели меж синюшных жгутов челюстных мышц… Она обещала проводить его в армию и не пришла, побоявшись, что вцепится в него и не отпустит. Никогда…