Мы приблизились к ее стенам, оставалось совсем немного — буквально метров двадцать, но тут дунул ветерок, вероятнее всего с реки, но показалось, что это от мельницы повеяло могильным холодом. Я смотрел и смотрел на нее, испытывая двойственные чувства — страха и благоговения, как говорят обычно те, кто хоть раз смотрел в своей жизни на нечто святое, божественное. Мне очень хотелось уйти подальше от этого жуткого места, но, одновременно, старая мельница влекла и манила к себе.
Иринка смотрела на нее весьма недобрым взглядом и, тем более вечером, подходить ближе наотрез отказалась, вяло пробормотав: «вот если б днем…» Чувствовалось по всему, что она боится и боится не слабо.
Повернувши к мельнице спиной, мы отправились по дорожке вдоль Хопра, а Ирина, боязливо оглядываясь на растворяющийся, на фоне все темнеющего и темнеющего леса, силуэт мельницы, стала говорить мне, что место это нехорошее — ночью, и ухает там что-то, и стонет, и ветер там порою завывает жутко.
В общем — намекала, что со мною вместе в мельницу она не пойдет и, если меня туда черти понесут, то только в одиночку. Было там чего бояться — шакалы-большевики взорвали ее как раз в «приснопамятный год», как сказал Владимир Высоцкий, построив свой, государственный, элеватор, в лютой ненависти перед частной собственностью. Поэтому все ее громадные чугунные внутренности находились там в полном беспорядке, а учитывая возраст постройки37, все это в любой момент могло завалиться.
Вернувшись домой, я понял, что же привлекает людей в руинах! Ну, конечно! Тайна! Неизвестность! Непредсказуемость! Что же еще!
Обжитое — предсказуемо. Подходя к дому я почти точно могу сказать, что увижу там. За малыми отклонениями, сплошная определенность. Такая определенность, что до противности. Обыденный дом, обыденные вещи, обыденные люди…
Смотреть на такое не интересно, поэтому мы и ходим по улицам не глядя по сторонам, а чаще всего — себе под ноги.
А руины непредсказуемы. Кто знает, что таится там внутри, что было и что осталось! Кто там жил раньше и, возможно, живет сейчас. Сладкий яд таинственности дурманит людей и заставляет их, порою против собственной воли, преодолевая страх перед неизвестностью и ужас перед возможной опасностью, идти к развалинам в надежде найти там не ужасное, а нечто удивительное. А может быть — удивительно прекрасное. Именно в этой двойственности заключена вся сладость неопределенности. Можно найти, или то, или другое, а чаще всего, и то, и другое одновременно — и ужасное, и прекрасное.
Поэтому порою и называют руины романтическими, ведь без тайны нет романтики и какая уж тайна без романтики. Если только военная. Недаром в куртуазный век стали так модны изображения античных (и не только античных) развалин. Поэтому в пейзажных парках, да иной раз и в регулярных, создавались искусственные уединенные руины. Надо было внести капельку загадочности и таинственности в спокойную равномерность рукотворного парка, чтобы спокойствие не стало унылостью.