Четвертое мужское отделение больницы, куда меня привезли, располагалось на третьем этаже. Меня поместили в первую палату, предназначенную для больных, находящихся в состоянии приступа. В дальнейшем, в зависимости от выздоровления, больных переводили из одной палаты в другую. Пятая палата считалась самой лучшей — оттуда выписывали домой.
Я уже не сопротивлялся, поэтому меня не хватали, не привязывали, а попросили лечь на койку. Их было в палате штук 15 — все впритык друг к другу. Мне сделали укол в руку и я потерял сознание. После укола я не сразу пришел в себя, а постепенно, этапами — пробуждаясь и опять падая в обморок. Причем перед тем, как впасть в очередной обморок, я испытывал дикие муки — тело выгибалось дугой, рот спазматически раздирало так, как будто я собирался проглотить собственную голову. Наступал момент, когда я не выдерживал напряжения и мертвел, терял чувствительность и проваливался в темноту. Потом опять приходил в себя и так раза три-четыре. Все это было результатом инъекции то ли галоперидола, то ли мелипромина без корректора.
Наконец шоки прекратились и мне принесли поесть. Есть я не хотел, к тому же вид манной каши с куском селедки был крайне неаппетитен.
И тут я увидел, что напротив меня, за тумбочкой, сидит бородатый молодой человек в белом одеянии. Увы, шоки не вывели меня из моей внутренней, «ангельской» реальности и, увидев этого человека, у меня не возникло никаких сомнений, что во внутреннем, знаковом смысле это Христос. Он глядел прямо мне в глаза, опершись локтями о тумбочку. Потом протянул мне кусок черного хлеба с воблой и сказал повелительно: «Молчи и ешь?».
Постепенно я стал оглядываться. Разумеется, меня окружали «апостолы» в белых одеяниях. Один из них зажимал конец носа простыней (как я потом выяснил, если его не зажимать, то он у него сильно болел). Другой все время очень жалобно звал какую-то Машу, сидя на койке и прислонившись спиной к стене с запрокинутой головой; третий пел песню, от которой веяло жутью пустыни, другие лежали неподвижно по койкам. Один лишь «Христос» (как оказалось впоследствии, какой-то ленинградский полудиссидент, полунаркоман) соблюдал трезвое и строгое молчание. Его взгляд, устремленный на меня, как бы говорил: вот, брат, такова наша судьба, терпи и жди лучших времен.