Кроме смешной, претенциозной и психопатологической стороны, в этом деле все же есть и рациональное зерно, если относиться к святости (с маленькой буквы) не как к харизматической и нравственной категории, а как к определенному психоделическому состоянию. Я испытывал это состояние множество раз, но, увы, спонтанно и ненадолго. Святость как состояние — это внутренний комфорт видения и самоощущения. Когда в процессе «умного делания» все каналы восприятия расшатаны, раз-объективированы и подвижны, но при этом не затронут волевой центр сознания, можно при длительной практике научиться контролировать множество параметров восприятия, добиваясь наиболее комфортных сочетаний восприятия цвета, звуков, глубины пространства и т. д. Причем стабильность этого баланса может быть обеспечена только бесстрастием и полным «безмыслием», отсутствием рефлексии. В этом случае возможно реальное созерцание «вторым вниманием», т. е. ненапряженное и автоматическое. Созерцание должно быть не на первом плане, а как бы подкладкой твоего повседневного существования. Однако это искусство восприятия и настроения крайне сложно. Монахи, разделяя духовный путь на три этапа, пишут, что овладение этим искусством приходит только на третьем этапе, когда чистым (бесстрастным) сердцем (чувством) обуздана вся стихия ума, вся толща бессознательного. «Мысленный рай» реален, но, на мой взгляд, кроме тяжкого труда самодисциплины и горячей веры, не последнюю роль в достижении его стабильности играет простое везение — психические данные, подходящий характер, темперамент и множество других обстоятельств. Мой характер, психическая конституция и образ жизни оказались более подходящими для «мысленного ада», который тоже, увы, реален.
После столь знаменательного для меня посещения сокольнической церкви я заехал к родителям. Ощущение духовной мощи и идеального физического самочувствия не покидало меня всю дорогу. У родителей произошло как бы тайное празднование моего самопричисления к «лику святых». Мать и отец напекли для меня кучу пирожков — их вкус и вид в моей сдвинутой вкусовой и зрительной реальности был более чем восхитителен. Разумеется, я тщательно скрывал свои переживания от родителей и не сказал им, что был в церкви.
Вернувшись в больницу, я провел там еще дней пять. Обычно после завтрака и до обеда нас заставляли заниматься трудотерапией: мы собирали, скручивали вилки для электрических розеток. После «светопреставления» в церкви все, что было связано со светом, с электричеством, приобрело для меня двойное значение. Эти самые вилки, которые я составлял из деталей и свинчивал, превратились для меня в тайные «подключатели» к божественному свету, в знаково-предметные проявления небесных Умов, осуществляющих тайную связь между Богом и людьми. Технологический процесс сборки превратился в магические манипуляции. Каждую вилку я наделял определенным именем — родственников и друзей — и во время ее сборки молился за того человека, чьим именем называл вилку. В молитвах я просил о причислении называемого кандидата к «лику святых». Собранную вилку я помещал в специальный ящик. Таким образом я «спас» человек 50, одновременно и выиграв в тот день социалистическое соревнование по сбору вилок, что, кстати, было отмечено в журнале сестрой-хозяйкой. Надо сказать, что духовное напряжение во время этой непрекращающейся двухчасовой молитвы (про себя, «сердцем») было чудовищным — в конце работы подо мной сломался стул и я с шумом грохнулся на пол. Вероятно, я превысил свои «духовные полномочия» — как я тогда это понимал — и поломка стула была знаком, чтобы я прекратил молиться.