Проходя мимо санаторского клуба, я увидел афишу американского фильма «Наваждение» — его должны были показывать вечером. Меня привлекло название фильма, как нельзя более отвечающее моему состоянию.
Вечером я пошел в клуб. Народу было немного и я сел на свободное место сбоку, поближе к выходу, чтобы в случае чего убежать из зала. Фантасмагорическое, раздвоенное смотрение фильма довело меня в один момент — когда героиня в темной комнате разбирает драгоценности своей погибшей матери — до такой степени коматозного ужаса, что меня чуть не вырвало. Меня неожиданно спас дружный и громкий хохот зрителей, сидящих наверху за мной — он меня отрезвил, хотя объективно (я смотрел этот фильм год спустя в нормальном состоянии) в том эпизоде не было ничего смешного. Но этот хохот, а точнее звонкий, холодный смех очень меня выручил, совершенно также, как меня спасли от приступа истерического смеха три «ангела-хранителя» своим хождением по палате в день выписки из больницы.
Кстати, концовка фильма меня чрезвычайно обнадежила: долгожданная и трогательная встреча героев, триумфальный хэппи-энд я понял как залог своего будущего избавления, возвращения в рай на постоянное местожительство. Однако напряженное слежение за мистическим подтекстом фильма, полная сенсорно-мысленная погруженность в метафорическую реальность совсем меня измотали. Возвращаясь в темноте под редким холодным светом неоновых фонарей по пустынным дорожкам дома отдыха я твердо решил немедленно ехать в Москву — так мне было одиноко и дискомфортно.
Но в Москву меня не пустили, напоили валерьянкой и уложили спать. Рано утром я влез в ведомственный автобус, полный офицеров и офицерских жен. В автобусе я очень резко чувствовал их согласованную реальность, чужеродную мне общность пассажиров, составленную в давящую меня энергетическую массу из больших тел, громких голосов, иномирных лиц. К этой их общности, реальности я не имел никакого отношения — одиночество мое было ужасным, безнадежным.
В поезде на пути в Москву я сидел у окна напротив мужчины, одетого в ватник. На рукаве его ватника блестела медная пуговица с пятиконечной звездой. Неожиданно у меня в голове начало развертываться грандиозное гностическое построение относительно «крестного» пути и пути «пентакля». Оказывается, как я тогда «понял», наш воплощающийся мир не брошен на произвол судьбы, а развивается под постоянным незримым божественным руководством и знаком этого руководства является пентакль — звезда мудрости Соломона. То есть телеология мировой общности существует и прогрессирует не под знаком креста, а под знаком пятиконечной звезды. Я неотрывно смотрел на рукав в ваг нике, на советскую звезду и отчетливо «понимал», что, оказывается, наша страна — так далеко по видимости отстающая от ясного «крестового» пути — в тайном, мистическом смысле есть самая передовая, продвинутая на путях божественной икономии, ибо, огороженная пентаклями в духовной топографии она представляет собой методологическую модель, демонстрирующую, как Бог может избавиться от Самого Себя. Реализация в России государственного атеизма как потенциальной возможности общественного сознания как бы в проекте предвосхищает приход «тысячелетнего царствия Христа», о котором в Евангелии сказано, что там не будет храмов, ибо некому молиться. Разумеется, все это касалось только общественного сознания, но не материального бытия — его положительные модели создавались исключительно на западе, а мы, по моей тогдашней теории занимались отработкой наиболее сложной, мрачной и темной части божественного плана — своего рола избавлением от Агни. Уяснив духовное положение советской идеологии в божественной икономии и сведя таким образом концы с концами я, помню, очень радовался своей герменевтической осведомленности и какое-то время смотрел на окружающую идеологическую действительность совершенно иными глазами. К тому же я вспомнил, что тогда, до больницы на исповеди в Загорске именно после того, как я признался, что часто позволяю себе негодовать на Советы, монах и сказал мне о «черте»: «Перейдешь, мол, черту, тогда и узнаешь». И вот, глядя на золотистый пентакль на рукаве ватника, я «перешел» эту «черту» и понял, наконец, советского «черта», проблема социальной теодицеи была для меня разрешена. Я описал типичный пример гностической брани. Вообще в тот период, когда я еще не пришел к апофатике по отношению к «божественному», подобного рода «откровения» у меня были довольно частыми.