Итак, возвращаясь назад в музей, где-то в районе Калининского проспекта, мы увидели невдалеке от нас лежащего на снегу в крови человека — над ним склонились два-три прохожих. Я решительно дернулся туда, думая помочь, но Аня еще решительнее остановила меня, положив мне руку на спину и подтолкнув меня вперед. При этом она многозначительно сказала: «Здесь что-то происходит».
Своеобразная, как-то мистически осведомленная и очень мне приятная, оберегающая власть Ани стала как бы еще более крепкой, очевидной. В связи с упавшим человеком мне припомнился сейчас еще один интересный случай, который произошел много времени спустя. Я шел на вечернюю службу в церковь «Всех скорбящих», которая находится недалеко от Третьяковской галереи, и увидел, как метрах в ста от меня, на углу Ордынки и какого-то переулка, упал пожилой пьяный человек с хозяйственной сумкой. Помню, я некоторое время колебался — идти ли мне его поднимать или поспешить в церковь, я опаздывал к началу службы. Но этические соображения взяли верх и я твердым шагом направился к упавшему. Я подошел к нему, нагнулся, схватил за локоть и стал поднимать. Я никак не мог его поднять, он все время выскальзывал, что-то бормотал и явно собирался тут уснуть, прямо посреди тротуара, по которому шло довольно много народу. Я долго с ним возился, переворачивал с боку на бок, как куклу, и все никак не мог поставить на ноги. Наконец, мне пришло в голову помолиться, я стал повторять про себя «Господи, помилуй». Мгновенно пьяный пришел в себя, встал почти без моей помощи, я его только чуть придержал, и со словами: «Вот так-то, вот так-то» пошел от меня, немного покачиваясь, и скрылся за углом. Молитва у меня в то время уже была «сердечной», то есть она проявлялась не на словесном уровне, а скорее в чувственных энергиях. По моим наблюдениям, это как раз та стадия трансформации языка, на которой происходит сцепление индивидуального словесно-образного мышления с психоэнергетическим, причем артикулированным полем коллективного сознательного.
Вернусь к нашему путешествию. Когда мы подошли к Пушкинской площади, спеленутость моих ног была очень сильной — как будто их связали друг с другом резиновым жгутом. На Пушкинской, помню, меня особенно сильно поразила, даже как-то пронзила серебристость света, дня, чистота сверкающего снега.
Мы посидели некоторое время на лавочке напротив памятника Пушкину, поговорили о Григории Синаите и пошли в музей.
По дороге Аня, кроме того, что время от времени топала ногами и тащила меня вперед, иногда развлекалась расчленением слов — любопытная мистическая игра или, скорее, способ словесного созерцания. Суть этой игры в том, что слово становится как бы медитативным предметом, который можно рассматривать с разных сторон, заглядывать в него, разбирать на части. Отдельные его части становятся достаточными для того, чтобы целиком ими заняться и для собственного развлечения, и в разговоре с человеком, особенно с тем, кто сам подвержен вспышкам такого «смотрения». В каждом куске слова как бы обнаруживается абсолютное значение — семантическое ядро слогов за счет энергетики фонем расширяется до бесконечности значений с бесконечными рядами ассоциаций. Помню, я поразил этой игрой Сорокина, разговаривая с ним по телефону. В сущности, мой разговор заключался в повторении одних и тех же коротких слов, но я им придавал — интонацией, тембром голоса, его усилиями — сакральный смысл, переводя их бытовое значение в возвышенно-теологическое. Вероятно, гипнотическое воздействие заклинаний как раз и построено на таком отношении суггестатора к словам.