Однако, когда он увидел бегущую строку «На месте оказались и те, кто протестовали против этой демонстрации…» и женщину, которая шла с плакатом «Мы не должны враждовать! Чинагэ чинэё!», он вскочил от удивления. Она оказалась в кадре лишь на миг, но он почти был уверен, что это Мисудзу.
«Что она там делала?»
Вдруг он услышал голос сына за спиной:
— Папа!
Обернувшись, Кидо увидел Соту, который потирал заспанные глаза.
— Сота? Что случилось?
— Я проснулся… А ты что смотришь? — спросил Сота, подойдя к дивану. Кидо запнулся, думая, как объяснить происходящее на экране: две группы демонстрантов, сдерживаемые полицией, кричали друг на друга. Но вдруг экран погас.
— Сота, иди ко мне. Надо уже спать.
Каори, которая пришла за Сотой, громко положила пульт на стол.
Кидо не понравилось, что она выключила телевизор без предупреждения. Но Каори, так и не сказав ему ни слова, потянула сына за руку и ушла с ним в спальню.
Кидо хотел было включить телевизор с другого пульта, лежавшего под рукой, но телевизор смотреть расхотелось, и ничего больше не оставалось, как последовать решению жены.
Он еще раз подумал, и правда ли в кадре была Мисудзу, но воспоминание было расплывчатым. Когда они вместе обедали возле художественной галереи Йокогамы, она коснулась вопроса ответных демонстраций и тогда сказала что-то вроде: «Тогда я пойду вместо вас, Кидо-сан». Он не принял ее слова всерьез, да и почти уже забыл об этом.
В последнее время они не общались, и он был удивлен, когда узнал, что она втайне выполнила данное ему обещание. Он улыбнулся, ведь это было вполне в ее духе, однако чувства по отношению к ее поступку были довольно сложными, нечто среднее между радостью и горестью.
Он радовался, что все же занимает какое-то место в ее мыслях. Ведь участие в такой демонстрации было делом не из легких. Однако в то же время он вздыхал из-за сложности своих требований, ведь он не мог однозначно одобрять подобное вмешательство.
Иногда Кидо думал, что его взгляд на дзайнити напоминает то, как Левин в «Анне Карениной» смотрел на крестьян.
«Если б у него спросили, любит ли он народ, решительно не знал бы, как на это ответить. Он любил и не любил народ так же, как и вообще людей. Разумеется, как добрый человек, он больше любил, чем не любил людей, а потому и народ. Но любить или не любить народ, как что-то особенное, он не мог, потому что не только жил с народом, не только все его интересы были связаны с народом, но он считал и самого себя частью народа, не видел в себе и народе никаких особенных качеств и недостатков и не мог противопоставлять себя народу».