Захарка сидел на лошади, радовался и болтал босыми ногами в еще теплой, не успевшей остыть воде, доходящей ему до щиколоток. Как только кобыла, на которой он сидел, дошла до середины заводи, вдруг стала ложиться в воду. Захарка не понял, что происходит, и испугался, все еще держась за гриву лошади. Дальнейшего никто не мог предположить, лошадь стала «кататься», переворачиваясь с боку на бок. Очутившись в воде, Захарка отцепился от лошади и громко закричал, потом стал уходить под воду. Его рубашка надулась пузырем, а сам он стал барахтаться в воде. Плывший неподалеку жеребец Гром, услышав вскрик Захарки, повернул голову в его сторону, резко развернулся и подплыл к вздувшейся рубашке Захара. Он схватил ее крепкими зубами, приподнял Захарку над водой, продолжая плыть к берегу. Выйдя на берег Гром бережно опустил Захарку на землю.
Отец Захарки всё это видел издалека, и когда он на своей лошади, переплыв заводь и вышел на другой берег, то увидел такую картину: Захарка лежал на земле, а жеребец Гром своей большой головой слегка перекатывал его сбоку на бок. А все переплывшие лошади смотрели в сторону Грома застыв на месте.
Отец, схватив Захара за ноги, стал трясти его вниз головой, думая, что тот наглотался воды. Но в тот момент, когда Захарка свалился с лошади, у него сработал инстинкт самосохранения, и он просто закрыл рот. Отец нес Захарку до ночного пастбища, и весь табун покорно шел за ними, будто понимая, что не надо разбредаться.
Сдав табун пастуху, отец так и понес Захарку обратно, а у самой людской Захарка неожиданно оклемался, крепко обнял отца за шею и проговорил:
— Папа, а почему эта лошадка хотела меня утопить?…
Отец не знал, что ответить на это Захарке. Если сказать, что у некоторых лошадей есть врожденный инстинкт ложиться в воду, но он проявляется очень редко, и об этом конюх должен бы знать, а он просто упустил это из виду. И он просто сказал Захарке, чтобы тот ничего не говорил маме.
* * *
Захар помолчал, вспоминая давно прошедшее происшествие, потом произнес, потрепав Семку по волосам:
— Вот потому, Семка, я всю свою жизнь и связал с лошадьми. А когда Гром стал совсем старым и управляющий делами помещика решил сдать его на бойню. Я слышал, как отец его отговаривал подождать немного, думая, что Гром сам падет от старости. Но отца не послушали, и Грома увезли на бойню в большой деревянной клетке. Мне тогда было лет 14–15, чуть побольше, чем тебе сейчас. И я сам видел, как Гром спотыкаясь по настилу переступал в эту клетку, стоящую на телеге, запряженную парой лошадей, а у него текли слезы. Тогда я спросил у отца: