Состояние безысходности, знакомое, гнетущее, охватывает меня. Что имеет смысл? Ничего! Я все равно умру, но до этого беды и болезни истреплют меня до неузнаваемости. И тогда я посмотрю на свои фотографии, где я — ребенок, и закачу глаза: «Господи! За что?» Так думая, я уже чувствую свое одряхление: густые от мути глаза, которые различают лишь какие-то акварельные размывы, искореженные, точно сосульки, бугристые конечности, табачным цветом — верхние, черносмородинным — (няня Люба!) — нижние. Не руки, не ноги — конечности!
Боюсь. Я боюсь всего. Боюсь двигаться. Но и любое движение мысли рождает страх. О чем ни подумаю — все пугает меня. Болезни и увечья, голод и одиночество. Силы, злые силы, они — всюду. Я — жертва их. Я проклят! И не только Варварой и кем-то еще, хотя не могу назвать — кем, но и природой, самой природой проклят я, несчастный. Кажется мне, верю, что жил уже, и помню, чувствую боль от пыток и — смерти. Не единожды умирал, и непременно в муках. Что ждет меня теперь, когда-то, а может быть, завтра, или сейчас вот, через мгновение, войдет сюда кто-то, и не один, верно, а несколько их, безжалостных, без чувств и мыслей, — потащат меня куда-то — в помещение или в машину, а если в машину, то повезут еще в какое-то место, чтоб там, в стенах заброшенного дома, куда никто не заходит, истязать меня пытками, умерщвлять, не спеша выполняя свою работу. Некто, он появится там, окажется коварным и умным: он станет истязать меня изощренно, заглядывая в глаза: «Ну, как?» Было, я вспоминаю, что все это уже было, и он поймет, неспособный на что-то более жестокое, чем было уже в моих прошлых жизнях, когда я был и деревом, и собакой, и жабой, и оленем, и человеком, челове... чело... Я — был человеком.
Запираюсь в ванной. Буду мыться. Пускаю воду. Раздеваюсь. Смотрю на себя — взрослый. Неподавляемое возбуждение охватывает меня, вторгается. Да и охота ли с ним бороться? Зеркало — на умывальнике. Части тела в нем. Чье тело, мое? Не мое уже, раз там, в зеркале...
Озноб. Жар. Горю. Скольжу по грани между обыденностью и неизведанностью, тайной, зная, что голод мой утолен не будет ни сейчас, ни даже потом — никогда!
В этом мире не осталось ничего моего, а тот, другой, где он? Как попасть в него, и суждено ли? Что же теперь? В этот миг? Секунду? Минуту? Когда сижу на остывающих ступенях многоколонного храма, впереди непролазный лес, манящий, и солнца на гранях макушек деревьев остался только самый краешек, ласкающий своим светом только верх храма — не меня. Не меня. Что же мне, жить ли еще? Кому остался в этом мире на потеху забывший имя свое, жизнь? Где был я раньше? И почему один и так несчастен? За что? Не помню! Все, все забыл!