Говори
Я буду лететь, ехать на поезде, плыть на пароходе, а ты мне позвони. Подними телефонную трубку и говори слова, какие хочешь. Плачь, радуй, смеши — но говори. Говори, слова не пропадают. Я их услышу и не отвечу, а ты все равно позвони. Бранись и моли, уныло тверди о погоде, — но говори. Я все равно не отвечу. Я ведь лечу, еду, плыву, и у меня нет телефона. В последнем выдохе прошепчу фразу, и, когда меня не станет, у тебя раздастся звонок и голосом моим скажет телефонная трубка: «Я тебя люблю».
— Дурак! — скажешь ты, — кому теперь это надо. — Ибудешь долго браниться...
Я не смогу тебе ответить. Там, где я лежу, нет телефона. Но слова не пропадают. Ты даже не подозреваешь, что душа моя летает в облаках, а перья ее крыльев — все твои, и добрые, и недобрые слова.
Проводница
Пришла проводница и удивилась: «И что это у меня за пассажир такой, все пишет и пишет. Только Чингиз Айтматов у меня так ездит». Чингиз Айтматов мне нравился, и сравнение с ним польстило. И проводница мне понравилась — была она сравнительно немолодая, но горячая телом и крутобедрая, коса достигала ягодиц. Я подумал, что ночь с ней будет удивительно приятна и не устыдился этой мысли. Но говорили мы о другом — о толкучей Москве, об очередях за колбасой, о жаре в Средней Азии. Мы говорили и улыбались друг другу. Если бы я был проводником, то женился бы на проводнице. Мы ездили бы с ней туда-сюда в скором поезде и любили друг друга. У нашей любви было бы много езды и мало остановок.
Станция
Вот станции привычная печаль. Поезда уезжают, она остается. Но кто еще переживает столько радостей свидания? Он где-то еще вдали, этот поезд, он возникает, он приближается. А станция замирает, возбуждается, нервничает, ждет. Краткий миг свидания, беглый поцелуй, — и он, вечно спешащий и немножко запыленный равнодушием, — уже исчезает, мигнув на прощание красным огоньком. А станция молчит опустошенно. Но приближается новый поезд, и все начинается сначала, станция снова переживает свою весну. Где-то живут другие станции, она подозревает об их существовании, но никогда не стремится узнать, есть ли они на самом деле.
Арба
Синь-синее распахнутое небо — парашют, на котором я парю. Беленькие облачки — клубки пыли — колесница промчалась. Солнце, как богодар. Я парю, покачиваясь на стропах лучей, на токах воздуха в этом мире, а мир парит во мне. Я радуюсь миру, как повелитель — мир зависит от меня. Я открываю глаза — он возникает, рождается, существует; закрываю — он исчезает. Как всякий раб, он ненавидит меня, своего господина, даже если очень любит. Как всякий господин, я обольщаюсь показной лаской и видимой покорностью мира.