Виктор Липатов
Маленькие безумства любви
(Журнал «Юность» №6/2000)
Пора! — подумал я. — Пора поставить социальный эксперимент. Повторим заблуждения прошлого. — Я быстренько разделся догола, перетянул грудь широкой голубой лентой, на которой белыми буквами кричало: «Долой стыд!», и выбежал на улицу. И десяти метров не прошел, вокруг зашумели, закричали, завозмущались: «Какой стыд! Хулиганство! Куда милиция смотрит!» Хладнокровные сомневались: «А может, кино снимают?»
Я рванул на проезжую часть, но и туда до меня дотягивались. Проявляли желание срочно подлечить: «В психбольницу его!» Как бы там ни было, прибыл милиционер. Я тут же изобразил из себя вполне одетого.
— Граждане, — убеждал милиционер, — разойдитесь, массовая галлюцинация.
И ушел.
А я снова побежал в первозданном виде. И тут же: «Стыд! Позор! Общественное хамство!» Или подбадривающе: «Давай, алкоголик!»
С трудом дошел я до конца улицы, возвел постамент, влез, руку вытянул вперед и чуть вбок, ноги правильно поставил и застыл, бронзовея.
— Работа неизвестного скульптора, — щебетала экскурсовод, — изображен век человеческой свободы, не признающий оков повседневности и условностей. Конечно, это поэтическая гипербола.
Никто не обвинял меня в хамстве.
Ради такого стоило выучить греческий и древнегреческий тоже. Я прилетел в Грецию и вывел Сократа на улицу.
— Давай, старина, — желаю ему успеха. — Валяй. И он пошел. Гляжу, быстренько учениками обзавелся и говорит, говорит... Осмысливает современность. Ходят себе людским облаком по жарким Афинам и толкуют о самопознании, о выборах, личности затрагивают. Проблемы подвергают незамысловатому, но разительному по выводам, анализу.
— Ага! — подумал я, заметив среди учеников серенькуюличность с ужасно оттопыренным ухом. Затем и вторая, такая же, появилась. Через неделю полисмен, растолкав учеников, увел Сократа в тюрьму. Сидел он в камере для политических.
Говорят, что Сократ требовал суда народа, а потом — цикуты. Но ему присудили пожизненное заключение.
Старый одесский трамвай
Дребезжит, рассыпается старый трамвай. Так он спешит. Так я спешу. Я спешу к тебе на лихом скакуне. Дрожа и подпрыгивая на рельсах, трамвай уносится в синюю мглу. А ты сидишь в далекой гостинице и изящно погружаешь руку в завитые кольца совсем русых волос. И когда ты поднимаешь худую, шоколадную от солнца руку — на пальцах змейками вьются-искрятся два недорогих кольца — это я подарил тебе. Люди нависают над тобой каменными глыбами, они бесконечно приезжают и не исчезают никогда. Сначала казалось тебе: они приезжают к тебе. Теперь ты пугаешься — зачем их так много приезжает, сидели бы дома. Зачем тебе читать их унылые анкеты: приехал... родился... Однажды их восторженно-ожидающие взгляды упираются в тебя, и они понимают: ты — прекрасна. Потом они забывают об этом, препираясь из-за места в гостинице, потом вспоминают снова. Тебя раздражают их слова, а взгляды, может быть, льстят.
