Она отпускала меня, отпускала медленно, я даже чувствовал, как отсоединяюсь от нее, узы-нити тянулись, тоньшали, истончались, обрывались. Что-то отслаивалось, процесс этот был мучительный, боль пронизывала, но то была уже боль излечения. Сколько раз я вскакивал на коня, чтобы умчаться вдаль, а возвращался, долгим поцелуем припадал к устам, вновь вскакивал в седло и вновь возвращался, пока все же однажды не ускакал насовсем.
Она отпускала меня, хотя я и понимал, что каждая женщина хочет видеть мужчину, который ей дорог, — рядом. Пусть бы сидел он на скамеечке и держал на руках моток шерсти, которую она прядет или вяжет; пусть бы чувствовала она тепло его руки и слышала иногда голос — голос любви; пусть бы ночами, внезапно пробуждаясь от тревожного сна, могла она прислониться к любимому, бессознательно омыться любовью своею и вновь уснуть. И пусть он уходит, только бы знала она, что вернется, что не может он не вернуться именно к ней.
Самые худшие, эгоцентричные женщины, всегда восклицают: «Мое!». Самые лучшие шепчут: «Жду!». И не было бы без этого любви. Я жду тебя. Жди меня. Великий смысл постоянства, к которому всегда стремится любовь. И она, моя женщина из сада, сказала на прощанье: «Я буду ждать...» Вопросительный оттенок уловил я в этих словах, но предпочел не заметить.
Расставаясь, подарила она мне ковер, вытканный ею за месяцы нашей любви.
— Ни о чем не прошу, — сказала, — лишь об одном: где бы ни был, с кем бы ни был, пусть ковер висит у твоей постели. Не клянись в любви, а в этом поклянись.
В любви я и клясться бы не стал, я суеверен и очень серьезно отношусь ко всем клятвам, предсказаниям и приметам, но о ковре поклялся с легкой душой, ковер — вещь неодушевленная.
Ковер был легкий и занимал ничтожное место в моем дорожном мешке.
— Из чего ты его соткала? — поразился я.
— Из любви, — ответила она серьезно и печально. И вот уже, вся в белом, с цветком в каштановых волосах, стояла она у калитки, а я уносился стрелой...
К вечеру следующего дня прискакал я к домику лесника и попросился на ночлег. Хозяин — высоченный, худой, с маленькими беспокойными глазами, похожий на Кащея бессмертного, отвел мне комнату, и я попросил разрешения повесить ковер.
Мы пили с хозяином легкое, пахнущее малиной и клубникой, вино и разговаривали о лесе, о странном желании, время от времени одолевающем человека, — поискать свою волю. Среди разговора послышалось мне, будто где-то в доме, в лесу ли зазвучала и оборвалась песня, я вопросительно взглянул на лесника, но его маленькие глаза метнулись по комнате, и я понял, что не надо его спрашивать ни о чем.Ночью гремела гроза. Я уснул под шум ливня, тяжело падавшего на землю, и вновь оказался в нашем саду, ощущал его благоухание, обнимал любимую. И никуда не уезжал. Сон был такой явственный, что, казалось, мог я потрогать каждую травиночку и рассмотреть каждую черточку тела моей лю бимой. Под утро ушла она, сад стал отдаляться, исчезать, застывать. Я проснулся утомленный и освеженный одновременно, как всегда бывает после ночи любви. И еще вспомнилось, как бы из другого сна. другой яви. Женская фигура, простиравшая ко мне руки и произносившая: «Останься! Останься! Не уходи!» Лица я не запомнил.Весь день ходил я в каком-то дурмане. Лесник был в разъездах, но к обеду на столе ждал нас свежий красный борщ, пельмени и тончайшие слегка подрумянившиеся блины. Ничего подобного самая искусная мужская рука не могла бы сделать. Я сказал о том хозяину.