Приложили
они майора
мордой в дерьмо
— качественно,
смачно впечатали,
без единого
прокольчика…
И
майор, судя по
его лицу, это
уже прекрасно
понял. Ах, с какой
злобной мечтательностью
он взирал на
Смолина! Во
взгляде так
и читалось: эх,
противогазик
бы, и раз-два
по почкам, и
прочие удовольствия…
Ну что же, чем
ему сейчас
неуютнее, тем
с большей страстью
будет ждать
реванша.
«Тяжко
тебе, падла, —
подумал Смолин
со вполне понятным
злорадством. —
Будь ты обычным
любителем шить
липовые дела,
плюнул бы,
поматерился,
водки хряпнул
и пошел искать
новый объект…
а ты ж у нас нанятой,
тебе, надо полагать,
весомую благодарность
отваливают
— а ее ж отрабатывать
надо…»
Яша
— ставший теперь
олицетворением
терпимости
и доброты —
проговорил
добрейшим
голосом:
— По-моему,
самым лучшим
в данной ситуации
было бы незамедлительно
проверить
показания моего
клиента, благо
магазин будет
открыт еще
полтора часа,
и ходу до него
две минуты. При
любых других
вариантах
предельно
усложняется
ситуация…
…Примерно
через сорок
минут Смолин
в сопровождении
верного консильери
покидал здание
УВД совершенно
свободным
человеком,
жертвой недоразумения.
Яша
подтолкнул
его локтем.
Смолин посмотрел
в ту сторону
и широко улыбнулся.
На противоположной
стороне проспекта
стояла массивная
тренога с
телекамерой,
к ней приник
оператор, а
перед камерой
помещался
Извольский
и, азартно
жестикулируя,
потрясая бутафорским
мечом, что-то
живописал
смазливой
теледиве. Несомненно,
как и было обговорено
заранее, метал
громы и молнии
в адрес отдельных,
с позволения
сказать, сотрудников,
которые вместо
того чтобы
исполнять свой
служебный долг,
ни с того ни с
сего хватают
посреди улицы
мирного ученого,
волокут в застенок
и там долго
стращают всякими
ужасами, вынуждая
дать ложные
показания на
честного человека.
Видно
было и отсюда,
что телезвездочка
млеет от восторга.
Ну да, сенсация
получалась
хлесткая не
только по шантарским
меркам: видный
японовед, милицейский
произвол, безобидная
игрушка в роли
грозного холодного
оружия… Если
грамотно развивать
тему, труженикам
камеры с неделю
можно кормиться
на сегодняшнем
инциденте.
Они
медленно двинулись
в сторону стоянки
машин, Яша негромко,
с большим пафосом
сказал:
— Лишний
раз убеждаюсь,
что мы, евреи,
богоизбранный
народ. Любого
гоя обведем
вокруг пальца.
Смолин
покосился на
него, громко
фыркнул. Яша
ответил ему
невиннейшим
взглядом — ох,
прохвост…
К
еврейству Яша,
первые тридцать
с лишним лет
жизни носивший
самую что ни
на есть славянскую
фамилию Сидоров,
отношение имел
самое приблизительное.
Еврейской крови
в нем имелась
ровнехонько
одна шестнадцатая,
от прапрабабушки.
По израильским
законам это
вовсе даже и
не дает права
человеку числить
себя евреем
— но израильские
законы, во-первых,
далеко, а во-вторых,
Яша вовсе и не
собирался на
землю обетованную.
Он просто-напросто,
когда буйствовала
перестройка,
выкрутил руки
чиновничкам
паспортного
стола, громогласно
требуя восстановить
историческую
справедливость,
то есть вернуть
ему национальную
идентификацию.
В случае отказа
он угрожал едва
ли не вмешательством
Цахала, не говоря
уж о международной
прогрессивной
общественности.
Кто такой Цахал,
в паспортном
столе наверняка
и не ведали, но
в тогдашней
обстановке
полной и законченной
шизофрении
в антисемиты
и черносотенцы
никому не хотелось, —
и Яшу в два счета
сделали Гольдманом.
И вовсе уж забытым
оказался тот
факт, что прапрабабушка
Гольдман сбежала
из дома и крестилась
в православие,
чтобы выйти
замуж за бравого
паровозного
машиниста —
тем самым, собственно
говоря, из еврейства
выпав напрочь.