- Не на небо церковников, а на другое, где всегда множество красивых девушек,
которые никогда не говорят нет, когда ты приглашаешь их танцевать. На этом
небе каждый может пить сколько угодно рома и бесплатно. Это – небо, на
котором Папа Хемингуэй принимает всех, кто при жизни был благороден.
Мне понравилась идея Хоселито и я уверовал в это небо.
Сегодня, когда приближается 35 годовщина смерти Эрнста Хемингуэя, его внучка
Маргот решила отправиться в путь, чтобы встретиться со своим дедом, и я хочу
верить что где бы это небо ни находилось, там будет праздник со множеством
рома и карибской музыки.
Папа Хемингуэй сопровождает меня с детских лет. Напротив пекарской доски, на
которой я пишу, висит его фотография, на которой он в толстом шерстяном
свитре и на его лице видны все отметины, выгравированные жизнью. Пишу
отметины, а не шрамы, потому что шрамы – это памятники боли, отметины
Хемингуэя, в отличие, говорят мне: видишь, товарищ, отсюда рождается
литература, из этих отметин, которые становятся дипломами всего пережитого.
Множество раз я шел по его стопам в Испании, Италии, на Кубе, и всегда находил
следы, которые укрепляли во мне это чувство нежности к Учителю. Я следовал за
ним, но не в Испании боя быков, а в Испании поражения Республики, потому что
в этом пространстве Хемингуэй спас лучшее из того что есть в человеческом
существовании.
Один мой дядя, который воевал в Интернациональных Бригадах, сумел описать
это: «Он знал, что дело республиканцев проиграно, но остался с нами, не для того,
чтобы прибавить нам мужества, это было в избытке. Он остался, чтобы напомнить
нам, о том что у нас есть достоинство, и что борьба не заканчивается на фронтах
Теруэля и Сарагосы. Она продолжается за Пиренеями и за Уралом. Он остался,
чтобы сказать нам, что борьба за человеческое достоинство – задача
планетарная».
Однажды утром, в Венеции, я отправился очень рано на лодке в аэропорт. Стояла
зима, и лучи рассвета заливали город смутными, почти нереальными красками.
Наша лодка ранила зеркальную гладь каналов, и вдруг в этом отражении еще
спящей Венеции я увидел силуэт старика, бессильно и молчаливо вперившегося в
тишину зари, единственнную форму принять невозможность любви к женщине,
которая намного, слишком намного моложе, и не из страха быть отвегнутым и не
из моральных измышлений, а просто для того, чтобы спасти для этой женщины ее
возможность любить.
В этой лодке я еще раз пережил весь сюжет «За рекой, в тени деревьев» и увидел,
как Папа Хемингуэй, на время превратившийся в этого старика, удаляется к
другим берегам залива, чтобы продолжить свою охоту на уток – прекрасный