— Туфта, — сказал мне об этом сердитый отставник, — ну посудите сами, кто бы им сооружал нары — на земле поспят.
Нужна изрядная временная и пространственная дистанция, чтобы непредвзято прочесть «Былое и думы», но и тогда это непросто.
Герцен презирал Маркса и его «марксидов», не знал Ленина и не дожил до победившей революции. Это его извиняет только отчасти, потому что все равно мне трудно читать про то, как он мечется по Европе, стараясь зажечь, где получится. Если для XIX века Герцен — Овод, то в XXI мерещится бен Ладен.
Чаще, впрочем, Герцен напоминает Чацкого: «Случалось ли, чтоб вы, смеясь, или в печали, ошибкою, добро о ком-нибудь сказали?» И это правильно! «Былое и думы» — прежде всего комедия, причем даже не столько нравов, сколько характеров: автор никогда не пройдет мимо смешного лица. Уже этим отец диссидентов радикально отличается от их деда — Радищева, который тоже пытался острить, но неудачно: его душила «ярость человечества». Герцен, который умел ненавидеть не меньше, не орудовал веслом с лопатой. Как рапира, его злость уже и тверже. Поэтому русская часть книги полна злодеев, убийственно нелепых и в принципе смешных, начиная с самого царя.
Такова сцена, где Николай, подняв ночью придворных, заставляет несчастного Полежаева читать вслух его фривольную поэму «Сашка». Как Август — Овидия, Николай ссылает легкомысленного поэта, надеясь тем исправить нравы империи, такой же необъятной, как Римская. Трагичен исход, комичен — масштаб. Абсурд системы — в ее избирательности. Важно только неважное, и правосудие карает не за то, что нужно, не за то, что можно, не за то, что стоило бы, а того, кого лучше видно, вроде Пушкина. Русскому царю есть дело до всего, что читают и пишут его подданные, а американскому президенту, скажем, это до лампочки.
Возвращаясь домой из дворца, Герцен накапливает полную колоду гротескных персонажей, утешающих автора своей дремучей самобытностью. Отечественная словесность от Фонвизина и Щедрина до Шукшина и Довлатова отдыхала на чудаках и чудиках, не способных вписаться в любую категорию. Откладывая гражданское негодование, Герцен замечает каждого и не отпускает, не перечислив всех диких черт и забавных примет.
«Почтенный старец этот, — пишет Герцен об одном из родственников, — постоянно был сердит или выпивши, или выпивши и сердит». Другой хвастал тем, что съедал «до ста подовых пирожков». Третий боялся женитьбы и уверял, что никто «в нормальном состоянии никогда не решится на этот шаг». И уж конечно, Герцен не обошел отраду русского автора —