— Великая польская история, вау! И великолепная польская кухня. Вау! — Алекс склоняется над другой кастрюлей. Опускает в нее плоскую ложку. Накладывает большую порцию бигоса на сей раз на тарелку. Вижу кусочки мяса и грибов. Запах по всей квартире разносится.
Ах, бигосик, бигосик, пальчики оближешь! Слюнки текут. Маечка, когда еще переводами своими занималась и дома сидела, готовила бигос, потому что не все время она сидела у экрана и из букв предложения складывала. Да, да! Смешивала свежую капустку с квашеной, добавляла колбасу, ребрышки, и несколько дней в доме такие ароматы стояли! А меня постоянно одергивала, чтобы я раньше времени все не съел. Маечка вообще хорошо готовит, если не сказать, что очень хорошо. И, как мне кажется, любит этим заниматься, любит, ведь у нее разные рецепты есть и сама она иногда что-нибудь придумывает. Но речь не о том, любит она или нет. Речь о том, чтобы приготовлено было и стояло на столе, когда я с работы прихожу!
— Великолепная польская кухня! Вот она! — Алекс пружинистым шагом подходит к Деду. Подает ему тарелку с бигосом. Дед внимательно рассматривает блюдо, торжественно зачерпывает вилкой приличное количество бигоса и подносит ко рту. Закрывает глаза. Камеры берут лицо Деда крупным планом. В квартире Алекса тишина.
— Бигос! — Дед как крикнет своим командным голосом. — Бигос! Бигос, пан Алекс, еще лучше, чем журек! Такой, каким он и должен быть. Настоящий, польский, с польскими грибами, как я вижу, и с польской дичью, как мне кажется, и из польской капусты, как я чую, а нюх меня никогда не подводил. Едали мы бигос, ой едали! — Дед мечтательно закатывает глаза. — Самый лучший бигос был на масленицу! Морозный вечер, снега по пояс, гости на тридцати санных поездах съезжались в имение. На длинных столах котлы с бигосом стоят, дымятся, а барышни суетятся, собаки лают, ну и, конечно, ледяной самогон. — Дед гордо выпячивает грудь. Замолкает, задумывается. Кивает в такт своим мыслям. — Бигос! Я раненый, весь в шрамах, а тут бигос! — Дед почесывает голову. — Вот тут, например. — Поднимает прядь седых волос и показывает на лоб. — Это у меня от пана Валигурского осталось. Отличный офицер из полка королевского канцлера Жулкевского. Мой старый товарищ, немало мы с ним вместе пережили. Мы с ним в одном санном поезде ехали под Тарновом. И он меня начал в том поезде целовать, ну и за колено лапать. Аж стыдно рассказывать. И что это на Валигурского нашло? Правда, мы с утра самогон пили, чтобы не замерзнуть, поскольку мороз трескучий стоял. И когда он меня лапать стал, я его как тресну его же флягой! Лоб у него был голый, шапку он в дороге потерял, упала в снег, и фляга его разбилась, плохая была. Но Валигурскому хоть бы что, голова у него крепкая была, как камень, и продолжал он сидеть как сидел. Ну, целоваться больше не лез, а только смотрел на меня и смотрел, хоть кровь и залила ему пол-лица. Вдруг как встанет он в санях, и не знаю, как он это сделал, но сабля у него уже в руках была — и как саданет мне вот сюда. — Дед поднимает волосы и снова показывает на лоб. — А я даже пальцем не успел пошевельнуть, а что потом было, не помню — вытащили меня друзья на снег всего в крови.