Таким образом, единственными мужскими лицами, на которые она могла пристрастно взирать, оставались портреты классиков в кабинете литературы. Жизнелюбивый Пушкин кисти Брюллова, Лермонтов в неизменном гусарском ментике, таинственный Гоголь с двумя расходящимися ото лба крылами темных прилизанных волос…
* * *
Пушкин прозревал все, что с ней творилось: и ее мятежные ночи, и то неподъемное усилие, которое позволяло ей прийти утром в школу бесстрастной, исполнительной учительницей. Он жалел ее со всею горячностью своего отзывчивого сердца, однако велел не падать духом: в жизни случаются чудеса, они возносят порой человека, меньше всего к тому приуготовленного. Лебедь превращается в Царевну, грызущая золотые орешки белка тоже не так проста: наверняка под беличьей шкуркой скрывается бойкая хорошенькая поселянка! Любви лишены только злые силы, а уж Людмиле в любом случае суждено найти своего Руслана: сказочное имя, сказочная метаморфоза Василисы с лягушкой. Ну, а за чертой несбывшейся сказки остается только одно – честь. Тут уж примкни к сонму обиженных судьбой, но высоких духом, таких, как Татьяна Ларина, Маша Троекурова, Лиза, полюбившая эгоиста Германа…
Он имел право так говорить, ибо сам положил свое счастье на алтарь истины. Потому что дуэль и вытекающая из нее смерть Пушкина произошли не по прихоти, не из ревности, как объясняют порой незадачливые школьные учебники. Великая задача стояла перед уже известным в стране поэтом – защитить не только собственную, но и общероссийскую честь, сокрушить происки действующих при дворе антирусских сил, возглавляемых Нессельроде, которые и подослали к Натали Дантеса. Пушкин умер, как воин на поле боя, как мученик, проливший кровь за свою идею…
* * *
С Лермонтовым у Людмилы были отношения иного плана. Больше всего он привлекал ее в тот период юности, когда временами хотелось выплеснуть из себя горечь разочарования. Она могла до бесконечности повторять:
И скучно, и грустно, и некому руку подать
В минуты душевной невзгоды…
Желанья!.. Что пользы напрасно и вечно желать?..
А годы проходят – все лучшие годы!
Или подобное тому, но с более мягкой напевной грустью:
Уж не жду от жизни ничего я,
И не жаль мне прошлого ничуть…
Тогда они звучали с Лермонтовым в унисон. Но дальше их пути стали все более расходиться: Людмила переросла период сладких обид и щемящего одиночества юности. Теперь ее проблемы были другого свойства: обиды уже не сладки, одиночество из острого перетекло в тупое, а в общем жалеть себя было бесперспективно. Лермонтов в ответ пожимал плечами: а чего ты хочешь? В этом подлунном мире все суета сует!.. Он так и остался навсегда юным максималистом, жаждущим самых вершин счастья – либо вообще ничего. Он и для Людмилы остался другом юности, с которым вместе начинали пить