верещали, сбившись в кучу, мартышки. К еде они не притронулись. Только Айс победно крякал.
Ему нравились потоки соленой воды, попадавшие в его незакрытую брезентом клетку. Он
очутился в своей стихии. Наконец мы добрались до попугая. Али-Баба сидел с закрытыми
глазами, нахохлившись, чем-то похожий на профессора Зауфера. Я просунул в клетку палочку,
пощекотал клюв, потом спинку. Попугай не шелохнулся.
— Сдохнет, — решил боцман. — Такой агрессор, а здесь… Что делать будем? — спросил меня
Серега, когда мы снова подошли к Киви. Теперь на него было жалко смотреть. По спине текли
струйки крови. В глазах страдание. Он устал от борьбы с ящиком, от качки, от соленой воды,
которая обрушивалась на него, от всей этой неприятной для него обстановки. Он уже смирился
и посматривал на нас с надеждой. Может быть, облегчим его мучения?
— Что делать? — пожал я плечами. — Ожидать прекращения качки. Только бы клетки
выдержали.
На мостике меня встретил капитан. Лицо его было озабоченным.
— Ну, как там?
— Как? Слон вырывается на свободу, пантера чуть кочегаров не загрызла, попугай дохнет,
профессор укачался, лежит трупом, а в остальном, прекрасная маркиза, как поется, все хорошо,
все хорошо…
— Проклятый груз… — проворчал капитан, отворачиваясь от меня.
— Зато фрахт высокий, — злорадно заметил я. Ветер крепчал. Он уже гудел в вантах и антенне.
Качка сделалась сильнее. С наступлением темноты звери стали беспокоиться больше. Их рев,
одно время как-то затихший, опять начал проникать во все уголки судна. Вместе с воем ветра он
производил жуткое впечатление, и вряд ли кто-нибудь из команды спал в эту ночь. Все ругали
капитана, в душе побаиваясь за прочность клеток, жалели животных, но помочь им ничем не
могли.
К счастью, все обошлось благополучно. Клетки выдержали. К утру ветер начал стихать. После
двенадцати сквозь тучи прорвалось солнце, а вечером море совершенно успокоилось. На палубу
вышел профессор Зауфер. Вид у него был не блестящий, но все же он уже мог двигаться и
навестить своих подопечных. Звери успокоились, но выглядели измученными и вялыми. Зауфер
обошел всех, смазал спину Киви мазью и сказал, что все в общем в порядке, но больше такого
ужаса он не хотел бы испытать. Я постарался его утешить, сказав, что до порта осталось всего
двое суток, предложил ему папиросу, которую профессор храбро закурил. Сделав две затяжки,
он с отвращением выбросил папиросу за борт.
— Неважный табак, — промямлил Зауфер и тотчас же перевесился через фальшборт. У него