Мы пили коньяк, ели шашлыки, танцевали. Боцман разошелся. По-видимому, был доволен.
Наконец наступило время начать серьезный разговор. Боцман пришел в благодушное
настроение.
— Слушай, Август, — начал Борька, — ты все-таки поступаешь нехорошо. Почему только нас
двоих ты заставляешь лазать в канатный ящик? Ведь на судне есть еще четыре матроса. Надо по
очереди. Так будет по — честному.
Боцман посмотрел на нас грустными, осоловевшими глазами:
— Это правда есть. Я послал все время вас. Ну, ладно, ладно. Будем делать очередь.
К трем часам Август совершенно опьянел. Мы с трудом привезли его на пароход.
— Боцман у нас в кармане, — сказал мне Борька, когда мы улеглись в койки.
«Мироныч» стоял на якоре на Темзе в ожидании прибытия лоцмана. Я был уверен, что на этот
раз в канатный полезет кто-нибудь другой. И все-таки, когда раздались звонки, означающие
съемку с якоря, я на всякий случай постарался убраться с передней палубы. Но не успел я дойти
до полуюта, как услышал голос Августа:
— Иди канатный. Ну, ну, быстро.
Он подождал, пока я пройду мимо него. Я двигался, как на эшафот. «Мироныч» стоял на десяти
смычках цепи. Десять смычек!
В канатном ящике, как всегда, пахло кузбаслаком, суриком, пылью. Сегодня он показался
особенно узким и глубоким. Цепь почти вся была вытравлена.
— Готов канатный? — услышал я сверху голос боцмана.
— Готов!
Застучал брашпиль, и на меня медленно поползла цепь. Первые смычки прошли сравнительно
легко. Но когда боцман прозвонил, что прошла шестая смычка, я уже выбивался из сил. А цепь
неумолимо, как судьба, ползла на меня, облепленная синей скользкой глиной, ее не успевала
сбивать струя воды из шланга наверху. Цепь, у которой каждое звено в руку толщиной и весит
больше пуда! Она ползла, подрагивая, как живая толстая змея, громоздилась у ног, поднимаясь
все выше к клюзу. Я не поспевал укладывать ее. Надо немедленно растащить эту гору! Сейчас
же, иначе цепь забьет клюз и может произойти несчастье.
Я обхватил ее руками, прижал к животу, что было сил оттягивал от клюза. Цепь, больно ударяя
меня по ногам, тяжело и неохотно ложилась в углы. Ну, слава богу, кучу растащил. Я весь
покрылся противной синен глиной, глаза заливал соленый, едкий пот, я чувствовал холод слизи
всюду — на лице, под рубашкой, на спине…
А цепь все ползла и ползла… Звенья с похоронным звоном падали друг на друга. Нет больше
сил! Снова цепь громоздится в кучу, все выше и выше… Нет, не могу! Сейчас закричу, чтобы
остановили брашпиль, дали передохнуть… Но это значит опозориться на всю жизнь: матрос не