– Иди, иди, моя ясочка, уж я скажу. А коли разбушуется – перетерплюсь. Ничего. Иди, иди.
Ты у меня одна.
Галя порывисто встала, утерла слезы и, накинув безрукавку, шмыгнула в сад, а оттуда через
соседние ворота на улицу, чтобы как-нибудь отец не углядел ее в окошко и не остановил.
А старая Карпиха осталась на призбочке, долго сидела опустив руки, от времени до
времени покачивая седою головою и бормоча что-то про себя. Она знала сама, что значит выйти
замуж по чужому приказу, и не любила ни старика Шила, ни Панаса, потому что знала, что оба
они не добрые. А Галя так привыкла к доброте и ласке! Но ни расстроить подозреваемого
сватовства, ни пособить дочке она ничем не могла. Это зависело от стариков. Она
прислушивалась к каждому звуку, доходившему до нее из той комнаты, где решалась участь ее
дочки. Долгое время оттуда ничего не было слышно, кроме предсмертного писка потухающего
самовара да мерного сопения двух стариков, которые тянули из блюдечек горячую желтенькую
водицу, осторожно откусывая от времени до времени по зернышку от кусочка сахару.
Приступить тотчас к оживленному разговору значило бы недостаточно ценить угощение и
не понимать торжественности чаепития.
В качестве хозяина Карп прервал молчание.
– Славные у вас нынешний год кавуны будут, Охрим Моисеич, – сказал Карпий. – Не одну
сотню небось присыпете в бочонок.
– Какие уж у нас сотни да бочонки! – с кроткой улыбкой отмахивался Охрим. – Лишь бы
концы с концами сводить. Вот у вас, Карпий Петрович, землица – точно клад. Смотрел я
намеднись ваш тот поемный лужок, рядом с моим баштаном. Что за земля! Вот, думаю, коли б
этот лужок хоть детям моим достался, так мне бы, кажется, помирать легче было.
Карпий встрепенулся и навострил уши. Он ждал, что после этого предисловия Охрим
приступит к сватовству. Но старый Шило вильнул в сторону.
– А что, Карпий Петрович, не продадите ли мне лужка? Я бы хорошую цену дал.
"Врешь ты, старая лисица, – подумал про себя Карпий, – не нужно тебе моего луга".
Но он не выказал никакого разочарования и сказал как ни в чем не бывало, смотря гостю
прямо в глаза:
– За пятьсот рублей для вас, Охрим Моисеич, так и быть уступлю.
Цена была совершенно несообразная. Они оба это знали.
Охрим вздохнул и посмотрел в сторону.
– Нужно подумать, – проговорил он и заговорил о тяжелых временах, о недостатке сбыта и
о сбивании цен.
Потом, перейдя вдруг в совершенно конфиденциальный тон, он заговорил о том, как ему
трудно одному за всем усмотреть, и стал жаловаться на сына, который совсем от рук отбился и
только и делает, что бегает за девками.