– Что вы, что вы, кум, точно я не знаю, – перебил его Охрим. – А все-таки им воли много
давать не след.
– Авдотья! – крикнул Карпий таким голосом, что старуха точно угорелая вбежала в
горницу.
– Пошли сюда сейчас Галю, – приказал он. – Вот Охрим Моисеич ласку нам показал.
Сватает ее за сына.
– Галя… – лепетала старуха, растерявшись, – ушла… то бишь я ее услала…
– Куда? – крикнул Карпий, наступая на нее грозно.
– К… к попу! – вырвалось у Авдотьи. Карпий рассмеялся, и гнев его спал.
– Что ж больно поторопилась, – сказал он. Охрим тонко улыбнулся.
"Видите, моя правда вышла", – говорила его улыбка. Карпий сделал ему левой рукой
успокоительный жест: "Не беспокойтесь, мол, у меня все будет ладно".
– Так милости просим ко мне, – сказал Охрим, отвешивая прощальный поклон.
– Спасибо на ласковом слове, – повторил Карпий. Охрим еще раз низко поклонился и ушел
домой, очень довольный собою.
Большая столбовая дорога шла из Книшей на восход солнца, сперва полем, а там старым
ореховым лесом. Тут она загибалась немного к югу, но не касалась Маковеевки, которая
оставалась верстах в двух от главного тракта. Проезда на деревню отсюда не было, потому что
между Маковеевкой и дорогой тянулся вдоль леса глубокий овраг, размытый осенней водой,
через который и пеший мог перебраться не без труда. Узкая тропинка соединяла оба берега,
извиваясь по крутым скатам. Но маковеевцы не любили ходить по ней, разве что днем, да и то
по нужде, и во всем околотке не было смельчака, который решился бы пройти по ней ночью,
когда вся бесовская сила Божиим. попущением вырывается из преисподней и получает власть
чинить всякие каверзы православным. Довольно давно, лет сто тому назад, страшное
преступление было совершено в этом овраге. Крест был поставлен, по обычаю, над тем местом,
которое было облито кровью убитой панночки. Крест этот успел давно повалиться, и самый
бугор, на котором он стоял, давно смыло весенними разливами. Но в деревне сохранился
прежний ужас к этому месту во всей свежести, и нередко запоздалые ездоки, проезжая мимо
проклятого места, слышали ясно, как в овраге кто-то воет, в плачет, и хохочет. И проезжий,
замирая от ужаса, гнал во всю прыть коня, и долго еще раздавался у него в ушах дикий смех и
раздирающий вой, и он не смел обернуться и жался ко дну телеги, ожидая, что вот-вот его
схватит сзади косматая лапа. Пастухи, выходя в ночное, далеко обходили Панночкину могилу,
хотя нигде не было такой роскошной травы, и даже порубщики не соблазнялись прекрасным
дубом и орехом, которые росли в урочище, охотнее рискуя попасться в руки лесного сторожа,