одним человеком ученым, и он мне насчет Иоаннова Евангелия сказал, будто ученые люди
нашли, что оно не Иоанново и что много есть в Писании такого…
– Как? Что? – вскричал отец Василий, краснея от гнева. – Так ты вот куда! Ах ты
разбойник, безбожник! Вот ты куда гнешь…
– Да нет, батюшка, я тут ни при чем, – Павел старался его успокоить. – Я сам…
Но отец Василий не хотел ничего слышать.
– Пошел вон! Вон сию минуту, чтоб духу твоего здесь не было…
Он закашлялся и не мог говорить дольше. Все попытки Павла объяснить ему в чем дело
были безуспешны.
Отец Василий так его и прогнал, ничего ему не сказавши, и потом стал всюду ругать Павла
и штундистов за то, что они Писание отвергают и Бога не признают.
Между штундистами прошла весть, что Павел ходил к попу. Иные подозревали, не задумал
ли он вернуться к православию. Другие повторяли то же, что отец Василий: что Павел совсем от
веры отметается. Стали припоминать, что в городе Павел много путался с молодым барчуком,
открытым безбожником, и даже ехал с ним вместе обратно, и решили, что он от него-то и
заразился и впал в грех сомнения, который всего труднее извиняется сектантами.
Мало-помалу отношение к Павлу переменилось. Его стали чуждаться не только свои, но и
православные. Штундистская община была так возбуждена по поводу его, что и православные,
которые обыкновенно ничего не знали об их внутренних делах, стали догадываться, что у них
что-то неладно и что Павла его единоверцы почему-то чуждаются. И странно, хотя штундистов
в деревне не любили, однако тут православные приняли приговор штундистов на веру и тоже
стали сторониться от Павла и в свою очередь сочинять про него всякие небылицы.
Ульяна ревниво прислушивалась ко всем этим толкам и не могла удержаться, чтоб не
передавать их Павлу. Она негодовала на людскую глупость и непостоянство и втайне надеялась,
что, быть может, раздражение заставит Павла бросить то, что она считала его непонятной
"дурью". В последний год, если Лукьяну случалось когда отлучаться, Павел всегда исполнял за
него все обязанности старшего брата, и все, мать в особенности, так и смотрели на него, как на
его будущего заместителя. А теперь вдруг – на поди! Ни с того ни с сего он отказывается и из
первого человека в общине становится последним. Она жестоко мучилась, хотя перед сыном
старалась этого не показывать. Но Павел это видел и глухо страдал. С матерью о своих
сомнениях он не заговаривал, да и вообще почти ни о чем не говорил. Он весь ушел в себя, в ту
внутреннюю борьбу и ломку, из которой он не видел выхода. После жгучей боли и ужаса