«Достопочтенный и преподобный отец, завтра я уезжаю из Дрездена, карета отправляется в десять часов, я буду у вас около девяти, чтобы с вами попрощаться. Да Понте».
Я отправил ему эту записку, было десять часов вечера. На следующий день я занял место в карете на Прагу, немного погодя я был у о. Юбера и дал ему подробный рассказ о случившемся. Убедившись в моем решении и выразив сожаление о причине, его вызвавшей, он попросил меня вернуться повидать его за полчаса перед тем, как садиться в карету. Вернувшись к себе, я написал матери двух девушек: «В десять с четвертью я уже буду далеко от Дрездена, этот отъезд – это единственный способ исправить зло, которое я невольно причинил. Я полюбил, это правда, но никогда изъявление этой любви не исходило из моих уст и не выйдет в дальнейшем; два земных ангела дали мне пример этой сдержанности. Пусть небо прольет на вас и на ваше семейство все свое благоволение!». В назначенный час я был у о. Юбера; он позаботился приготовить мне небольшую дорожную посылку с провизией. Он сам набросил мне на плечи хорошую и удобную шубу и настоял на том, чтобы я согласился принять маленькую шкатулку, закрытую серебряным замком, с условием, чтобы я открыл ее только на первой почтовой станции. Я не удержался от того, чтобы ему не подчиниться. Когда я открыл ее, я нашел там Боэция «de Consolatione philosophiae»[6] и Фому Кемпийского, плюс кошелек с сотней флоринов. Я был глубоко тронут, и могу заверить, что никогда, в самом полном опьянении радостью, не испытывал такого нежного чувства, как то, что я испытал в это мгновенье, при том, что было мне так тяжело на сердце. Когда я попрощался с ним, он сжал меня в своих объятиях: «Поезжайте, – сказал он, – сердце мне говорит, что все будет к лучшему». В этот момент его лицо показалось мне освещенным небесным светом. С годами его слова стали для меня как бы пророческими, и действительно, если мое счастье не длилось вечно, это лишь оттого, что не в натуре человеческой наслаждаться им на этом свете. В тот момент, когда я пишу эти мемуары, достигнув возраста шестидесяти лет, полагаю, я должен сказать, что если я и не пользовался постоянным счастьем, как он мне пожелал, я не испытал тем более и постоянной серии неудач; добавлю также, что, к чести человечества, если в мире я встречал злых людей и гонителей, я встречал также таких как о. Юбер. В десять часов я пришел к Маццоле в дорожной одежде. Я не дал сказать ему ни слова, бросился ему на шею и сказал только:
«Дорогой друг, благодарю вас за все, что вы для меня сделали; я уезжаю в Вену. Вы можете известить об этом ваших друзей в Венеции, и в особенности того, кто высказал вам столь благотворные мнения». Он остался пораженный; полагаю, я отметил на его лице печаль. Я снова обнял его и пошел на почтовую станцию; он подошел туда в то же время, что и я, и, взяв листок бумаги, написал эти любезные слова: