— Э-э, демонята! Откудова вы?
Никита узнал деревню Московку. Но не узнал человека, кричавшего из ворот.
— Из лесу! — откликнулся он.
— Поворачивай к нам, а то собьётесь с пути!
— Наш Воронок не собьётся! — ответил Никита, правя коня на белевшие по-за деревней фигуры лохматых елей.
И надо же так: непогода утихла в то самое время, когда подъезжали к Высокой Горке. Ветер умчался на юг, уводя за собой ревущие толпы снегов. Снова мир и покой. Снова тишь. Прободав жёлтой плешкой сизую тучу, блеснула луна. Пролаяла на ночное светило собака. Никита скинул с братьев тулуп, показал на луну:
— Сивая кобыла через оконце глядит!
Конь встряхнул головой и крупом, превращаясь из белого в вороного, и, подымая морду к огням деревни, обрадованно заржал. Напахнуло печёным хлебом и густым избяным теплом. Запах жилого, лай собаки, чья-то спина за окном — всё было таким позабытым и вновь открытым, что братья заволновались.
Воронок, стригая ушами, остановился. Вот и родные хоромы! Братья выбрались из саней. Скорее домой! Там их ждут, там о них беспокоятся, там им рады!
На столе, отдуваясь жаром и паром, стоят кастрюли, кринки и плошки, а среди них, как великий мужик средь подростков, никелированный самовар.
— Ну-ко, работники, живо за стол! — командует мать.
Бабушки охают и вздыхают. Отец, закурив, уходит прибрать привезённые шишки и увести на конюшню коня.
Как славно, как расприятно после тяжёлой дороги опять оказаться среди родни! Сидят братаны за длинным столом. Работают ложками и зубами. Подчистили первое и второе. И вот наливаются чаем.
— Телевизор давайте смотреть! — приглашает бабушка Анна. — Началося кино.
Никита с Бронькой идут. А Мишутка не может. Он умаялся пуще всех. Забирается к Ваське-коту. Едва щека прикоснулась к подушке — тут глаза и закрылись и вскоре увидели сон. Сон, похожий на правду. Будто ночью в Высокую Горку явился Морозко и стал пересчитывать доски в заборах, скакать по белым ступенькам крыльца, обивать с проводов лохматые хлопья.
Повязавшись в голубенькую косынку, следила за его озорством луна — глазастая, чистая, молодая, с опущенными до самой земли жёлтыми волосами. А ему нет милей такого надзора! Знай поколачивает дрынком по избяным чердакам, по осиновым пряслинам, по воротам. А к утру, когда над трубами крыш встало белое стойбище дыма, он, запыхавшийся и усталый, спустился к реке. Был он пышнобородый и белый, в бараньем тулупе, с великановой палкой в руке. Оглянулся Морозко на избы деревни, хрустнул надлёдным стеклом и исчез — невидимка.