В пятистенке, куда они оба вошли, отодвинув вначале засов, было прибрано и уютно. На простенке меж окон — увеличенный фотопортрет молодого мужчины, а под ним — почётные грамоты.
— Нине Савельевне Одинцовой за трудовые успехи… — начал читать Рафаил, но Мишутка вцепился ему в рукав.
— Мамка моя! Она у-у какая! Всех забила в работе! И меня всё к ней понуждает. Ты, говорит, Михайло, люби работу, а то в большие люди не выбьешься. А я выбиться-то хочу в комбайнеры, как дядя Кондрат. Знаешь, как здорово хлеб-от на поле убирать!
— Да, да, — согласился дед Рафаил, посмотрев на Ми-шутку, который разделся и стал растрёпанным, желтоволосым, как облитый солнцем овсяный сноп.
— Значит, ты уже выбиваешься в люди?
— А как?! Работаю!
— Мамке на ферме, поди, помогаешь?
Мишуткины руки полезли было с ухватом в печь — достать оттуда чугун похлёбки, да замерли вдруг, разжали ухват.
— Ну, дедо, и скажешь! Девка я, что ли? Век свой туда не пойду. Для меня и парнячьей работы хватит!
— А что за работа?
— Да я, дедо, воду на чунках вожу и дрова ещё к печкам таскаю. Норовлю на два дома — на свой и на бабки Матрёны. Бабка-та обезножела в том году, а родни у неё — никого. Вот я с парнями и пособляю.
— Вот оно как, — протянул Рафаил, придвигаясь со стулом к столу, где в большом белом блюде дымилась похлёбка. Дед хлебал её, вспоминая: кто же жил в те далёкие годы в этих хоромах?
Отобедав, он встал и всмотрелся в портрет, по бокам которого рдели бумажные розы. На него глядел светлоусый мужчина, и в нём он признал Епифана, колхозного кузнеца. Портрет был настолько живой, что, казалось, кузнец вот-вот раздвинет руками рамки, выйдет оттуда, сядет за стол и, погладив усы, поведёт разговор.
— Это дедушка твой?
— Дедушко. Только я его не видал. Он погиб на войне.
— А бабушка-то жива?
— У меня их две! Бабушка Шура и бабушка Аня. Шуре скоро вон сто годов, она теперь спит в боковухе, а Аня ушла в магазин по крупу.
Из углов пятистенка уже выползали серые тени. Под печью, вскакивая на шесты, захлопали крыльями куры. Мишутка вдруг встрепенулся, взглянул на стенные часы.
— Пойду воду возить, а то парни уже собрались. А ты, дедо, давай отдыхай. Ночевать-то всяко будешь у нас?
— А родители как твои? Не прогонят?
— Ещё чего скажешь! Они добрые у меня! Живи у нас хоть всё время.
Мишутка оделся в фуфайку и убежал. Рафаил, закурив, стал смотреть в окно на посады Высокой Горки.
Вечер плыл по земле — просторный и синий. Меж домами сжатая глыбами снега белела дорога. По сугробам торчали головки репея. Ветер гнул их к земле, а они не сгибались. Послышались голоса. От прикрытого крышей колодца, облепив санки с баком воды, торопливо ступала стайка парнишек. Среди них мельтешил и проворный Мишутка.