ладу, потому что знал, что им от меня нужно. А сейчас вот не знаю, — значит, стал стар и
непонятлив. Да и вообще, скажите, может, наконец, человеку все надоесть?
— Конечно, если этому человеку шестьдесят пять лет… — сказал хозяин неохотно.
— Ну а если человеку сорок восемь, но двадцать пять лет он провертелся на сцене, тогда что? — спросил Шекспир сердито. — Ведь если мне сорок восемь, то Вену только
тридцать девять, а Бербеджу тридцать шесть.
— Все это не то! — досадливо сморщился хозяин, — Бербедж — актер, Бен — солдат. И вы
теперь только пишете, а не играете!
— Я пишу! Марло кончил писать в двадцать девять, а Грин в тридцать, — сказал
Шекспир, — а мне сорок восемь, и этого все мало! Эх, мистер Джемс, давайте тогда лучше
уж пить!
Волк быстро отодвинул бутылку.
— Хватит! Я не хочу с вами возиться всю ночь. Нет, вы говорите не то. Ваш
возлюбленный Марло и Грин были пьяницы и пропащие души. Поэтому одного зарезали, а другой сгорел от вина. А вы хозяин, джентльмен и благоразумный человек.
— Вот поэтому я и нагружаю свой фургон, что я благоразумный человек, — сказал
Шекспир, отдуваясь. — Именно поэтому. Вы же знаете, что такое "нагрузить фургон"?
Волк кивнул головой.
"Нагружал свой фургон" Шекспир уже дважды.
Первый раз — когда во время чумы парламент на три года закрыл все театры и актерам
пришлось ехать за границу, и второй раз, лет двенадцать тому назад, — когда в Лондоне
появились детские труппы. Успех их был потрясающий, и актеры не понимали, в чем
секрет. Все в этих театрах, все было как в настоящих, только хуже. По сцене двигались, неумеренно махая руками и завывая, карликовые короли, замаскированные крошечные
пираты, наемные убийцы, малюсенькие принцессы, рыцари, монахи, арабы и любовники.
Все, что полагалось по пьесе, дети проделывали до конца добросовестно, — они изрыгали
чертовщину, говорили непристойности, резались в карты, блудодействовали, убивали и
даже вырывали из груди сердце убитого, но ручка у убийцы была тонкая, детская, с
пальчиками, перетянутыми ниточкой, а из-под злодейски рыжих лохматых париков
светились чистые, то по-детски сконфуженные, то детски восторженные глаза; у блудниц
же были голубые жилки на височках, тоненькая, наивная шейка, и у всех без исключения -
звонкие, чистые голоса. Репертуар для детских трупп подбирался самый что ни на есть
свирепый — убийства, отцеубийства, кровосмешение, вызывание духов, но детские голоса
побеждали все — и кровь, и грязь, и блуд, зритель уходил из театра довольный и
очищенный от всей скверны. И тогда большие мрачные театры взрослых опустели.