— В маленькой комнате убили Марло, — сказал Гроу. — Но, мистер Ричард, может быть, вы мне расскажете хотя бы в двух словах об этом доме и больном?
Бербедж задумался.
— Рассказать-то, конечно, надо бы, только вот что? — развел он руками. — Ну, с больным
легче всего — он тихий и нетребовательный. Он догадывается, что умирает, и ни от кого
ничего не требует. У него на это свой принцип: "Если ограбленный смеется, то грабит
вора, а если плачет, то грабит самого себя", так что с ним никаких забот у вас не будет, зато вот семья… — Он нахмурился, подбирая слова. — В общем, в этом доме все
перемешалось, и не поймешь, кто на кого и кто за кого. Дочка — на дочку, обе дочки — на
мать, обе дочки и мать — на отца, а отец разом на них всех. Однажды даже тарелкой
запустил. А с ним тоже положение сложное: с одной стороны, он и для них сэр Виллиам и
пайщик королевской труппы, джентльмен и домовладелец; с другой стороны, на все это им
наплевать. Он просто-напросто актер, который нагулялся, наблудился, а помирать приехал
домой. В общем, как смерть подошла, и родной дом стал хорош. Дальше: он дворянин, и
король удостоил его личным письмом, а с другой стороны, и на это им наплевать.
Преподобный Кросс им объяснил: короли не только на актеров, а и на медведей ходят
смотреть. Какой-то языческий тиран даже коня произвел в лорды — так почему актеру
смеха ради не нацепить шпагу на бок? Его величество все может!
— А письмо? — спросил Гроу.
— Письмо? Ну, письмо, конечно, кое-что значит. Против него не возразишь, в
особенности если содержание его неизвестно, а болтают всякое, — но все это больше для
соседей, чем для своих.
— Правильно, Волк тоже так говорил, — подтвердил Гроу.
— Волк? — удивился Бербедж. — Какой Волк?.. Ах, Волк! Ну, правильно, очень похож!
Вы обратили внимание на складки у рта? Но дальше, у этого шута, Виллиама Шекспира, имеются, однако, денежки, и он может поступить с ними, как ему заблагорассудится. Вот
тут-то и начинается опять гадание и смятение. Тут на него все бабы прут животами:
"Деньги — наши! Твое грешные руки их наживали, наши праведные их пристроят". Но ведь
их четверо — жена, сестра, дочери, — и все они тянут в разные стороны. Осаждают
нотариуса, подарки ему носят — кто медку, кто бутылку португальского, кто сорочку с
кружевами, — чуть не к плечику прикладываются. Но мистера Грина этим не проймешь, у
него не сердце, а хартия. Он и подарки берет и обещания дает, а свое знает. Особенно им
хочется выведать про завещание, но здесь рот у него на замке. "Это исповедальная тайна
умирающего, мои дражайшие. Бог и король с мечами стоят на ее страже, а я всего-навсего