Таков этот самый Дюринг, который так любил ругаться, особенно по адресу "проучившихся"[55] ученых. Он говорил, что охотнее всего не употреблял бы вовсе никаких терминов, которые напоминали бы о старой науке. Он не хотел иметь никакой логики, никакой "софии", никакой науки, он хотел иметь антилогику, антисофию, антинауку. Он вообще все хотел превратить в "анти". Он сам ясно говорит об этом. И вот, оказывается, что этот человек, который так ужасно поносил всякую ученость, жил на Земле в своем воплощении, предшествовавшем его воплощению ландскнехта–иконоборца, как греческий стоик, как настоящий греческий философ, принадлежавший к школе стоиков. Дюринг в древности был именно тем, кого он больше всего поносил, — он был в своей позапрошлой инкарнации настоящим философом–стоиком, то есть одним из тех философов, которые стремились к уходу от земной жизни.
Но мне и прежде бросалось в глаза то, что весьма многие мыслительные формы, которые можно найти у Дюринга, мы находим и у стоиков. Только не всегда дело обстоит так просто! О формах мышления у стоиков и Дюринга мог бы наделать специальных работ целый семинар.
Итак, мы попадаем сначала в эпоху иконоборчества — примерно в IX век, на европейский Восток, где Дюринг жил как иконоборец, а затем оказываемся в III веке до Рождества Христова — в Греции, во времена древней Стой.
И вот какой потрясающий факт обнаруживается теперь. Тот стоик, который неприхотлив в жизни, который отказывается от всего того, что не является безусловно необходимым для поддержания жизни, отрекается в ходе второй по счету духовной жизни от зрения на период земной жизни. И тут он предстает в своей правде. Именно он грандиозным образом являет слепоту современного мировоззрения.
Как бы ни относиться к мировоззрению Дюринга, это потрясающе трагично, что Дюринг своей собственной личностью явил истину о мировоззрении XIX века, эту истину высказал Дюринг самим собой как человеком. Этот стоик, который в свое время не желал взирать на окружающий мир, — теперь ослеп; этот иконоборец, который хотел уничтожить все иконы, и не мог вынести никаких изображений, — создает историю литературы, в которой делает поэзию тем… тем, чем она и стала в его двухтомной книге о великих людях немецкой литературы, откуда выпадают не одни Гёте и Шиллер, а какую–то роль играет разве что Бюргер[56]. Здесь становится правдой то, что обычно бывает лживым. Ведь люди утверждают: механицизм, материализм второй половины XIX века — он видит! Нет, это неправда, он не видит, он слеп, и Дюринг являет его в истинном его образе.