Они любили — и время остановилось, земля сдержала свое стремление через пространства космического холода, вращаясь осторожно–осторожно, чтобы как–нибудь не нарушить это каждый раз неповторимое и оттого каждый раз бесценное слияние двух существ, двух душ в одно непостижимое волшебное существо; в небе до горизонта улеглись и застыли в чутком покое облака, посадив прежде на цепь беспокойные ветры; океаны смирили до времени обманчиво неукротимое буйство своих волн и нежным их колыханием все старались попасть в унисон с этими двумя, на столь краткое время счастливыми в своей любви душами; мшистые ели в вековечной тайге и сосны на песчаных дюнах стали караулом, готовые защитить их уединение от любого посягательства; птицы спустились с небес и вернулись к своим покинутым в гнездах птенцам…
Даже два таракана, выползшие на кухонный стол со своей ежевечерней охотой, переглянулись:
— Хозяева–то… А?.. — кивнул в сторону спальни первый.
— Да-а, — протянул второй, — даже, ммм… завидно…
— Умеют, да, — им в этом не откажешь, — отозвался первый. И, прислушиваясь, добавил: — Ну что — может… Не будем уж ради такого случая им мешать? В конце концов, — их бытие создает предпосылки и для нашего существования, дает ему смысл и цель?
— Да, пойдемте, пожалуй, — поддержал второй.
— И, в конце концов: больше их — больше нас… — добавил первый, видимо, не лишенный также и некоторого практицизма.
И они деликатно удалились, искать себе хлеба насущного в другой квартире — этажом ниже, жилец которой, досадливо поглядывая на потолок, учился играть на гитаре.
Времени более не существовало. За рассветом приходил закат, затем снова рассвет, дни сменялись днями, ночи — ночами: есть такое затасканное выражение — «упоительными», но никакое другое здесь, увы, не уместно. За окнами тесной квартирки на последнем этаже ничем не примечательного дома светило солнце, набегали тучи, лил по–летнему теплый, пахнущий ни с чем не сравнимой, особенной летней свободой ливень, или поднимался сухой пыльный ветер — они не замечали ничего, поглощенные друг другом и проснувшимся в них, полностью подчинившим их себе, совершенно неведомым раньше чувством — не просто скучной плотской любви между молодым здоровым мужчиной и женщиной — но чувством почти магического взаимослияния, взаимопроникновения, делавшего их будто единым существом.
Он позабыл обо всех, еще совсем недавно произошедших с ним невероятных приключениях, о том, что узнал за прошедшие месяцы, о той ноше, что без спросу была взвалена на его плечи; напрочь забыл и о старике, наверное встревоженном его внезапным исчезновением. Она — только на третий день с трудом вспомнила, что у нее где–то — там, далеко, в другом мире — есть какая–то служба: позвонив туда, совершенно бесстыдно, и не отдавая себе никакого в том отчета, врала — что раньше было ей не свойственно — про каких–то родственников, как водится, в каких–то несуществующих больницах, совершенно не замечая недоверия и раздражения на том конце линии; несмотря на это, ухитрилась — ценой совершенно невероятных обещаний — выклянчить себе отпуск, да так, чтобы даже не приезжать для его оформления… и, совершенно сияющая, вновь и немедленно погрузилась в состояние того самого неземного блаженства, о котором она мечтала так долго.