Они вели в сущности совершенно животное — и чуть ли не растительное — существование: спали, ели, любили друг друга, снова спали, выходили иногда гулять, всегда ближе к вечеру, безотчетно стремясь глотнуть свежего воздуха, чтобы вновь любить, вновь спать… Проголодавшись и опустошив запасы, опять выходили, держась за руки, как дети — купить чего–нибудь в ближайшем магазинчике; жадно, раздувая ноздри, опять вдыхали вечереющий воздух, пока спешили обратно, к дому, на свой последний этаж, чтобы снова, чуть закрыв за собою дверь (а иногда — и забыв это сделать), порою прямо в крошечной прихожей, среди обычных и скучных коридорных предметов, снова — любить, роняя их, спотыкаясь, падая, хохоча, утопая в застилающей глаза сладкой истоме.
Они очень мало разговаривали друг с другом, и всё — о каких–то пустяках, но за этими пустяками для них открывались совершенно, казалось, бездонные глубины эмоций, тончайших оттенков чувства; какие–то новые знания приходили к ним, поднимаясь из неведомой ранее глубины их — теперь уже общего, совсем нераздельного существа.
Так прошло недели полторы; страсть утолила свой первый поверхностный голод и чуть успокоилась, потеряв яростную слепую силу, обменяла ее на глубину и ясность. Они могли теперь некоторое время обходиться, не видя друг друга, не прикасаясь, лишь зная, что находятся поблизости. Иногда уже выходили из дому по одному — сделать покупки; по делам: раз она даже съездила к себе на службу, получить, наконец, отпускные, и каким–то неведомым образом получила их; радостная, привезла. На радостях добыли — через того самого, знакомого бармена — бутылку недорого вина, устроили «праздник» (будто их жизнь все это время была — «будни»), в итоге так разгулялись, что полночи не давали спать единственному, так и не уехавшему из города «гитаристу» — тот ворочался, завистливо сопя и тихонько ругаясь, но скандалить все же не стал — не вовсе был бессердечен — а под утро и усталость взяла свое: сон сморил его, так и сохраняющего обиженное выражение лица. К этому времени и они угомонились, обессилев.
Проснувшись за полдень, они долго еще валялись в постели; потом он нехотя поднялся и поплелся куда–то из комнаты.
Она продолжала лежать, потягиваясь под тоненьким одеялом, выгибая свое несравненное, налившееся уже настоящей женской сладостью тело; глядя задумчиво в потолок, она размышляла о том, какая такая сила заставила ее тогда, при первой их встрече, встрече с незнакомым и даже совершенно не похожим на тот заманчивый, когда–то рисовавшийся ей образ, человеком, заставила, забыв обо всем — приличиях, обычной осторожности, наконец — не раздумывая, отдаться ему как кошка в первый же вечер; что заставляет теперь быть с ним, не отрываясь ни на минуту, хотя бы мысленно, непрерывно днем и ночью заставляет желать его прикосновения, ласки, хотя бы дуновения его дыхания, хотя бы воспоминания о нем. Кто был тот невидимый, кто сладко шепнул ей тогда: «Почему бы и нет?». Неизвестно…