ВОПРОС ШЕСТОЙ
Говорят, будто языческая религия была во многих отношениях нелепой, противоречивой, опасной; но не вменялось ли ей в вину больше зла, чем она сотворила, и большее число глупостей в сравнении с теми, кои она действительно проповедовала?
Ведь наблюдать Юпитера-быка,
Змею и лебедя, и прочье в том же роде
Не кажется прекрасным мне пока,
И не дивлюсь я россказням в народе.
(Мольер. Пролог к "Амфитриону")
Разумеется, такие представления весьма дерзки; но пусть мне покажут, где во всем античном мире можно увидеть храм, посвященный Леде, лежащий в объятиях лебедя или быка? Существовала ли в Риме или Афинах некая проповедь, поучающая девиц зачинать детей от лебедей их птичьего двора? И разве мифы, собранные и приукрашенные Овидием, -- это религия? Не напоминают ли они скорее нашу "Золотую легенду" или "Венец святых"[78]? Если какой-то брамин или дервиш явится к нам, чтобы возразить против нашей истории святой Марии египетской, коя, не имея, чем заплатить морякам, препроводившим ее в Египет, подарила каждому из них то, что у нас именуют благосклонностью, будучи притом переодетой монашенкой, мы, наверное, этому брамину ответим: "Почтенный отец, вы заблуждаетесь, наша религия -- не "Золотая легенда"".
Мы ставим древним в упрек их оракулы, их чудеса; но если бы они возвратились к жизни и мы могли бы подсчитать чудеса Мадонны Лореттской и Мадонны Эфесской, чей итог перевесит?
Человеческие жертвы были приняты почти среди всех народов, однако практиковались крайне редко. У иудеев были принесены в жертву только дочь Иеффая и царь Агаг, потому что Исаак и Ионатан не испытали этого жребия. История Ифигении не очень-то достоверна у греков. У древних римлян человеческие жертвы весьма редки; одним словом, языческая религия вызвала очень немного кровопролития, наша же залила кровью всю Землю. Разумеется, наша религия -- единственно благая и истинная, но мы ее именем сделали столько зла, что, когда мы говорим о других религиях, мы обязаны блюсти скромность.
ВОПРОС СЕДЬМОЙ
Если какой-то человек хочет обратить в свою религию иностранцев, или же своих соотечественников, не должен ли он браться за это по возможности осторожно, мягко и с подкупающей сдержанностью? Если он начинает с утверждения, будто возвещаемые им истины не требуют доказательств, он встретится лицом к лицу с толпой неверующих; если он осмеливается им сказать, что они отвергают его доктрину лишь потому, что он осуждает их страсти, что их сердца развратили их умы, что разум их преисполнен гордыней и заблужденьями, он вызовет их возмущение, восстановит их против себя и погубит то, к устроению чего он стремится.