— Это не так. Просто я не смог доказать правдивость своей версии. У меня не было свидетелей. Вот генерала Потапова, моего командира, оправдали же.
— Оправдание одного есть исключение из правил, если тысячи других осуждены. К тому же, Отто Карлович вам подсказал, что в вашу пользу будут свидетельствовать материалы донесений партизан. Он был прав. Вашу дискуссию с Отто Карловичем слышал дословно партизанский разведчик. И не только слышал, но и видел вас. Он мог бы вас опознать.
Трофимов внимательно посмотрел в глаза Илье Григорьевичу.
— Спасибо за подсказку. Но это не поможет. Партии некогда искать какого-то партизанского разведчика. Я — виновен потому, что не поднял восстание в лагере, следовательно не боролся с врагом.
— Кто же поставил вам это в вину?
— Партия и советский народ.
— Вот видите, по-вашему, и вас, и меня осудил советский народ. Не кажется ли вам, что если следовать вашей логике, народ занимается самоосуждением и самоистязанием? Может быть всё же не народ вас осудил, а власть? Не может быть народ наполовину быть врагом самому себе. Это нонсенс! Впрочем, я думаю, у нас с вами будет время поговорить на эту тему. Я определяю вас на неделю в лазарет. Потом попытаюсь что-либо сделать для вас.
— А если я откажусь от вашей протекции?
— Дело ваше. Я расценю ваш шаг, как глупое упрямство. Мне нужен помощник. Выбрать помощника я имею право, так как мне с ним работать. У меня с ним должна быть полная совместимость. Психологическая. Тогда я ему буду доверять. Если я ошибусь в вас, я вас заменю. Поймите, я — лекарь, а не пахан. И мне нужен помощник, а не шестёрка. Я вам предлагаю посильную работу. Советую не отказываться.
Трофимов вновь посмотрел внимательно в глаза Илье Григорьевичу.
— Ну же, соглашайтесь, полковник. Спуститесь на землю. Вы прежде всего человек, личность, а не винтик вашей партийной машины.
— Спасибо, доктор. Можно мне подумать?
— У вас будет неделя для этого. Достаточно?
— Достаточно. Кстати, Илья Григорьевич, вам не известна судьба того гестаповца, оберштурмфюрера?
— Отто Карловича Гессе?
— Да.
Илья Григорьевич улыбнулся.
— Вы никак не можете вынуть его из одиозного мундира и назвать по имени отчеству. Он очень умный и образованный человек. Лично не был причастен к экзекуциям. Если не считать расстрела ваших благодетелей. Он был таким же винтиком своей жуткой нацистской системы, как вы большевистской. И не мог не делать того, что требовала от него его партия. Также, как и вы. Делали то, что, по вашему внутреннему убеждению считали не всегда правильным… Но только в силу железной партийной дисциплины. Или может быть я ошибаюсь? В 43-м Отто Карловича перевели куда-то в Польшу. Он был у меня перед отъездом. Остро чувствовал надвигающуюся катастрофу. Он уже тогда понимал, что в ХХ веке решать проблемы своего народа за счет других народов нельзя. Это понимание расходилось с политикой его партии. В этом была его личная трагедия. Судьба его мне неизвестна. Не исключено, что мог он погибнуть в 44-м или в 45-м. Вполне вероятно участвовал в заговоре против Гитлера. По убеждению. Россия ему не была безразлична. Всё-таки это была его родина.